— Ничего, научимся! — убежденно сказал муж, крепко прижимая меня к себе. Он был по-юношески возбужден, порывист, азартен и совсем не походил ни на твердого школьного учителя Андрея Михайловича, ни на моего спокойного, мудрого мужа.

— Что с тобой? Ты какой-то новый! — тихо спросила я, рассматривая его закопченные, с ободранной кожей ладони.

— За эти дни, пока жил в школе, я много передумал. Пришлось оборудовать бомбоубежище в подвале. Вчера я впервые провожал в него матерей с маленькими детьми. Надо быть обязательно бодрым, неунывающим. Только тогда мы победим! А победим обязательно!

— Да! — воскликнула я, зараженная его уверенностью и всем тем новым, что он принес с собой. Как же я могу чего-то бояться, быть малодушной?..

— Пойдем к малышам! — предложил он, глядя на меня запавшими от бессонницы глазами.

Малыши спали. Машка первая почувствовала приход отца, засмеялась, вскочила, вся потянулась к нему. Потом завизжал от радости Мишка. Они сидели у него на руках, в длинных ночных рубашках, и с двух сторон стискивали ручонками его шею.

— Задушите! Тише! Я еще воевать должен! — отбивался он.

— Война на крыше? — пошутила я.

Он спустил детей на пол и, прищурившись, посмотрел на меня.

— А если на самом деле?

— На самом деле ты не можешь!

— Это почему же? Кто сказал, что человек с высшим физико-техническим образованием не может воевать?

— А сердце? — покачала я головой.

— Сердце настоящего патриота всегда достаточно здорово, чтобы отдать жизнь за Родину!

Это были слова из «Очарованной души» Ромена Ролана. Мы недавно читали ее вместе и восхищались. Я поняла намек. Но все же усомнилась:

— Какой же смысл? Ты не обучен!

— Научусь! У меня есть знания. Винтовку я уже за эти дни изучил!

— Ты шутишь или всерьез?

Я повернула его лицо так, чтобы он смотрел мне в глаза.

— Нет, родная! Не шучу! Пойми, только за одну неделю ко мне приходили прощаться перед отправкой на фронт около сотни моих учеников. И все еще идут, идут! А я стою и благословляю их, как поп. Кадила только не хватает! Стыдно! Как хочешь, тридцать четыре года — еще не старость. Что получается? Безусые мальчишки идут воевать, а зрелый муж отсиживается дома?

— Я вижу, ты все решил. Говори, когда? — прошептала я, глядя на него со страхом.

Вот и я солдатка, как Света, как те женщины, что ходят мимо дома.

— В Москве создается народное ополчение. Ну да, как в 1612 и 1812 годах! В него записываются даже старики. Никто не имеет права запретить. Добровольное святое дело! И я вчера записался в нашем районе. Пока мы будем где-то близко. Обучение, формирование и прочее! Я еще сумею повидаться с вами!

Он говорил быстро, решительно, боясь, что я буду возражать, уговаривать. Мы еще не знали друг друга. Плакала мама. Говорила, что его добровольство никому не нужно. Но я знала, что по-другому поступить невозможно в эти дни! Идут на защиту Родины те, кого он воспитывал, был для них примером. Остаться позади он не мог, как и я не могла спокойно смотреть в лицо своим подругам-солдаткам. Нужно как все, а не в особицу!

— И еще я хочу сказать тебе одну важную вещь, — сказал он, вбирая меня бездонным взглядом, как когда-то при нашем первом объяснении в любви в физическом кабинете.

И так же, как тогда, мне показалось, что от меня, как от брошенной в воду щепотки соли, сейчас ничего не останется.

— Что, дорогой? — вздохнув, выговорила я, изо всех сил карабкаясь на поверхность.

— Я подал заявление о приеме в партию!

— А кто рекомендовал?

— Николай Иванович и Антон Васильевич, который каким-то чудом сумел вернуться с Украины. Ты же знаешь, я давно хотел… А сейчас Николай Иванович, узнав, что я иду на фронт, сам предложил. Он уезжает завтра в Пермь готовить место для приема московских школьников. Ты точно решила не ехать?

— Точно. Здесь я буду ближе к тебе. И вообще… Что бы там ни случилось, кроме тебя, у меня никого не будет! Я хочу, чтобы ты знал это!

Только на этом месте, вдруг ослабев, я заплакала. Хорошо, что догадливая Нинка увела малышей на улицу.

Он заехал к нам еще один раз в начале осени. В солдатской одежде, в пилотке, надетой без шика, очень прямо. Смущенно улыбаясь, поставил винтовку у дверей. Да, он слишком штатский, чтобы выглядеть фронтовато в этой форме. Конечно, его дело учить детей, не воевать. Но сейчас не время об этом думать.

Малыши сначала не узнали его. Вытаращив глаза, глядели, как на чужого дядю, а потом будто обмерли. Каждый по-своему. Машка бросилась ему на шею и заплакала.

— Сними, не надо, — просила она сквозь слезы, тыча пальчиком в пилотку.

Растерянный, он снял. Ее тут же подхватил Мишка и нацепил на себя. Вот кто радовался, что папа будет бить фашистов!

Пройдет много лет, и взрослый Мишка напишет:

В нашу жизнь и впрямь пришла беда. Мы больше никогда его не видели…

…Беда не приходит одна. Слякотной осенью умерла мама. Похоронив ее, Нинка добровольно ушла на фронт с комсомольским батальоном. Я переехала с малышами в московскую квартиру — старый особняк возле Арбата. В нашей квартире жили чужие люди, и это не казалось странным. Какая-то старушка из соседнего дома ночевала в моей комнате. По коридору бегали чьи-то дети, не вывезенные из Москвы, как и мои. Их матери работали на заводе, возвращались поздно, варили на плите капустные листья и подмороженную картошку. Котел был общий. Что доставали, то и ели. И это тоже не было странным. Наш особняк можно было отапливать, еще сохранились печи. Жгли старые журналы, мебель, всякий мусор. Часто у меня ночевала Света. От Петра у нее тоже не было никаких вестей. Ира не получала писем от Жорки. Это нас всех немного успокаивало. Не могли же все сразу погибнуть! Иногда Свете удавалось принести кусочек мягкого мыла с завода, и я могла постирать, помыть ребятишек.

В декабре была первая крупная победа над немцами под Москвой. Это нас настолько подняло, что стали ожидать скорого конца войны. Начиная с декабря, я бегала в школу заниматься с оставшимися ребятами. Школа стояла холодной и мертвой. Занимались в бомбоубежище, возле железной печки-времянки. Но и это дело меня радовало.

Меня усиленно звали к себе и Ольга Андреевна в Новосибирск, и Митенька, работавший в Удмуртии над применением антибиотиков в лечении раненых, и Сашенька, выехавший со своим театром в Ташкент. Но мне было страшно двинуться с места, почему-то казалось, что без меня здесь произойдет самое важное. Впрочем, жить было не так уж плохо. Общее бедствие соединяло людей и помогало выстоять. Потребности же стали так малы, что кружка кипятка с черным хлебом воспринималась как благо. Присылаемые братьями деньги мне не на что было тратить. Я охотно работала в школе, получала продуктовую карточку. Вся жизнь превратилась в ожидание. И мы ждали. Терпеливо, настойчиво.

В один из холодных мартовских вечеров — весна сильно запаздывала в этом году, в марте морозы трещали, как в январе, — кто-то громко постучал в дверь. Так стучали либо из домоуправления, либо из милиции с проверкой документов. Военное время требовало особой бдительности. Прижившаяся у нас старушка долго возилась с крючком. Басовитый мужской голос спросил меня. В приоткрытую дверь я увидела солдатскую шинель и схватилась за сердце. Бог знает, что почудилось мне! Но нет… Слишком высокий рост и густой бас.