Тонкий голос Губанова скрипел, как песок на зубах. Мы подавленно молчали. Выручил Тоська. Он хлопнул себя по коленкам и восторженно завопил:
— Ай да Родька! И откуда такого взяли?
Зал грохнул от хохота. Нас будто прорвало. Смеялись, не в силах остановиться. Не ожидавший такого исхода Родька — с тех пор его иначе не звали — напрасно требовал тишины, грозил исключить зачинщиков из отряда. После каждого его слова хохот только усиливался. Тогда он самовластно объявил сбор закрытым и выскочил за дверь.
Со сбора мы возвращались со смутным чувством.
— Ну и что будем делать? — вопрошал Жорка.
— Это с Родькой-то? Да плюнуть на него! — на всю улицу заорал Тоська, не смущаясь прохожих.
И он действительно плюнул. С уходом Юли для него кончилось пионерство. В школе он занялся любимым делом — рисованием карикатур для стенгазеты. Показывал их в первую очередь Жене Барановской из 7-го «Б», та прыскала со смеху.
И вообще все перемены Тоська проводил у дверей этого класса. К нам он влетал уже после звонка, вызывая недовольство учителей. В такие минуты мне не хотелось смотреть в его оживленное, счастливое лицо. Где-то внутри грыз ревнивый червячок. Хмурилась и глядела в парту.
Детство в те дни легонько отступало от нас. Может, поэтому и был так тревожен и труден последний, седьмой год в Немчиновской школе?
Если в пятом и шестом классах мы жили узкими интересами своего звена, не обращая внимания на других, то сейчас поняли, что без них не обойтись.
Рядом с нами существовал 7-й «Б». Он был полон хорошенькими девчонками, будто их собрали там нарочно. И все они очень следили за своей внешностью: красиво изогнутые челки, раскинутые по плечам кудри, узкие пояски на талиях! Уж эти талии! Лилька Рубцова, моя соседка по Немчиновке, прибегала ко мне с сантиметром показать, до чего она стройна и изящна. Улучив момент, измеряла меня и удовлетворенно хохотала: моя талия была на три сантиметра шире.
— Отстань, Лилька! Какое это имеет значение! — сердилась я.
Вот уж никогда ничего подобного не сделала бы Женька Кулыгина, уехавшая учительствовать на Север. Она гордилась отвагой, смекалкой. А тут талия…
— Для девушки это очень важно! — отвечала Лилька.
Вот как! Она уже в девушки записалась! То-то по дороге в школу она кидает взгляды из-под ресниц на встречных парней и кокетливо поправляет рукой густые волны рыжих волос. Что мои мальчишеские вихры перед ними!
А всего год назад Лилька бегала со смешной круглой гребенкой, гладко собиравшей к макушке будущие локоны. Перемена разительная.
В школу мы тогда ходили вместе. Теперь — иначе. Жорке удобнее идти другой дорогой. А Тоська… Тоська делал большой круг, чтобы зайти за Женей Барановской.
Ах, Тоська… Первое разочарование и первая боль. Сидели на одной парте, катались на пруду на коньках, крепко держась за руки. На дне моего книжного ящика я все еще храню посвященные мне неуклюжие детские стихи Тоськи. Но стоило появиться в этом году гибкой, тоненькой, похожей на черкешенку Жене Барановской, как все изменилось. Будто и не было между нами ничего. С этого момента и начали поворачиваться ко мне вещи другой стороной, даже наш поселковый Совет, куда мы любили заходить к председателю Ивану Артемьевичу. «А! Пионерия! Что нового?» — бывало, встречал он нас. Теперь там сидела некая Чернова, умная, образованная женщина, одинаково вежливо слушающая всех. Сунулись мы как-то к ней, встретили недоуменный взгляд — и больше не хочется.
Но хуже всего получилось с новым вожатым Родькой. Рушилось наше высокое представление о пионерстве, внушенное Юлей. Подтянутая, в юнгштурмовке, в галстуке, она всегда приветствовала нас салютом. При Родьке эта традиция отпала. Галстука он нарочно не носил и все свободное время проводил с девочками 7-го «Б».
А дела стояли. У нас с Жоркой не ладилось с учкомом. Будь с нами Юля, она бы подсказала, подбодрила. Родька только отмахивался.
Однажды я не выдержала, выкрикнула ему в лицо:
— Никакой ты не вожатый! Младшие ребята забыли, когда у них сбор был. Тебе бы только с девчонками хихикать!
— Ага! Завидно стало? Я бы и с тобой посмеялся, если б ты покрасивей была! — с издевкой ответил Родька.
Не знаю, что со мной случилось. Такой ненависти я еще никогда не испытывала. Размахнувшись, как меня когда-то учила Женька, я ударила Родьку по ухмыляющейся белесой физиономии, с наслаждением ударила.
— Ах, драться! — по-поросячьи завизжал он и схватил меня за галстук. — Снимай!
— Не имеешь права без совета отряда! — возмутилась я, но он сорвал с меня галстук и, сказав, что не считает меня пионеркой, выбежал из раздевалки, где разыгралась эта сцена.
В голове у меня гудело. Несправедливость больше всего поразила меня. Значит, может быть и такое, да еще от вожатого, кто должен помогать, защищать от несправедливости! Рассказать обо всем я могла только Жорке.
— Надо идти в райком! — решил он.
— А как же я о «таком» расскажу? — струхнула я. — Дело было какое-то стыдное. Я и сама виновата: ударила вожатого!
— Ничего! Там поймут! — уверил Жорка, но все же мы решили подождать три дня: может, Родька сам опомнится?
Но прошло пять дней, а Родька и не думал возвращать галстук. На меня с недоумением смотрели ребята. И я решила: будь что будет!
Мы уже вышли из школы, как вдруг Жорка хлопнул себя по лбу и помчался обратно, попросив меня подождать у калитки. Вернулся он минут через десять, и мы пошли вдоль железнодорожного полотна в Кунцево. Приятный осенний ветер дул нам в лицо. Я вспомнила, как ходила по этой тропе раньше. Тогда в Кунцеве жила пионерка Валя и наш общий друг Поэт. Вот кого мне надо повидать. Как же я не вспомнила о нем раньше? Обязательно съезжу в Москву. Я немного успокоилась и устремилась вперед. Жорка едва успевал за мной.
— Стойте! Стойте! — несся за нами чей-то осипший крик.
Мы оглянулись. Работая локтями, как мальчишка, нас догонял Родька.
— Вот тебе галстук! — запыхавшись, сказал он, встряхивая красными концами перед моим носом. — И давай закончим миром. Нечего по пустякам райком беспокоить…
Он еще что-то бормотал в этом роде, но я не слушала. Я надевала галстук, хоть и помятый, но мой собственный, с маленьким чернильным пятнышком, выгоревший, как флаг над поселковым Советом. Но его я ни за что на свете не променяла бы на самый новый.
Родька ушел, взяв с нас слово, что мы не пойдем в райком.
— А как он узнал? — удивилась я.
— Я сказал… Нечестно от него тайком делать. Я предложил ему отдать галстук по-хорошему и извиниться… А он только хмыкнул. «Пусть, — говорит, — сама попросит». Тогда я потребовал собрать совет отряда. «Не твое дело», — отвечает. «Ах, не мое? Пусть райком разберется!» — говорю я. Наверное, он не поверил, думал, не решимся, а когда увидел нас, топающих в Кунцево, — живо опомнился! — объяснял Жорка.
Так закончилось столкновение с Родькой. И хоть мы и не довели дело до конца, все равно почувствовали свою силу: с Родькой можно бороться, не такой уж он страшный.
В 14-ю годовщину Октября нас приняли в комсомол. Мы росли. Это понял даже Жорка — самый истовый пионер.
Его вызвали первым.
— Год рождения? — спросил секретарь райкома Ваня Кузнецов.
— 1917-й! — отчеканил Жорка.
— Какой, какой? Повтори! — изумленно проговорил Ваня, поднимаясь из-за стола.
Жорка с удовольствием повторил.
— Ребята, дорогие мои ребята! — закричал Ваня. — Да понимаете ли вы, что это такое? Эй, кто там есть? Все сюда!
Из всех дверей появились райкомовские работники.
— В комсомол вступают ровесники Октября! — торжественно возвестил Ваня и, повернувшись к нам, добавил: — Чувствуете, какой взрослой становится наша страна? На всю жизнь запомните этот день!
Мы стояли по стойке «смирно», хотя такой команды нам никто не давал. Стояли счастливые, гордые, в одном ряду со своей юной страной, которой, как и нам, исполнилось четырнадцать лет.
Тогда мы в последний раз были по-настоящему вместе. Будто снова вернулось время нашего боевого звена ровесников. Мы шли по Можайскому шоссе и пели. Мы великодушно приняли в свой ряд и Родьку. Он шел рядом с Лилькой и был счастлив, что ему все сошло. А он так боялся и все поглядывал на меня и Жорку. Но мы были радостны и не злопамятны.