— Деспоты! — вздохнула я. — По пять лет скоро исполнится, а свободы никакой!

…Нам не просто жилось первые годы. Близнецы часто болели, особенно слабенький Мишка. Несколько раз было страшно за его жизнь. Не подготовленная к трудностям быта, я плохо справлялась с домашним хозяйством. Бывали провалы, минуты отчаяния, когда теряешь себя, говоришь необдуманные, злые слова. Все мое нутро протестовало против такой жизни, тем более что мои сверстники пользовались всеми правами молодости. Инстинктивно я отдалилась от них. Из гордости ни к кому не ходила. Но время от времени ко мне забегала Света, похорошевшая, синеглазая, упоенная первым успехом. На улице ее поджидал студент Петр.

— Вот он! Видишь? — оживленно показывала мне Света в кухонное окно шагавшего взад-вперед по переулку худющего, длинноногого парня. — Правда, хороший?

Увидеть на таком расстоянии, да еще в грязное окно, было почти невозможно. В комнате надрывался от крика больной Мишка, я слышала только этот крик и больше ни о чем не могла думать.

— Вижу! Хороший! — скороговоркой бросала я и бежала в комнату, растрепанная, в халате, засаленном от постоянной готовки на примусе и керосинке.

С жалостью посмотрев на меня, чистенькая, нарядная Света надолго исчезала, а я, прижав к себе ревущих ребятишек, сама начинала плакать.

— О чем, маленькая? Твои трудности временные, пойми! — убеждал меня вечерами муж, лаская и целуя наравне с близнецами.

— Это никогда не кончится! — всхлипывала я.

— Еще один год, от силы два — и ты сама будешь смеяться над собой! А жизнь впереди такая большая, что все успеешь сделать. Вот увидишь! Лучше скажи, чем тебе помочь? — не отступал муж.

Весь остаток вечера он возился с малышами. Мы вместе купали их, кормили кефиром и кашей. Молока у меня на двоих не хватало. Ночью по очереди дежурили у заболевших. А ведь Андрей много работал. Семья требовала средств. Кроме того, он занимался в аспирантуре, разрабатывал новые методы преподавания, заново оборудовал физический кабинет. Он не мог иначе.

Через год после нашего выпуска школа переехала в новое четырехэтажное здание. Было где развернуться. К Андрею валом валили учителя физики всего района. Сидели на уроках, осматривали кабинет. В конце концов мужа выбрали районным методистом.

Андрей уходил ежедневно в восьмом часу утра и приходил к ужину. В тот трудный год я впервые была свидетелем тяжелого сердечного приступа. В детстве он перенес тиф, и было какое-то осложнение, из-за чего впоследствии его освободили от военной службы.

Нет, не просто было в таких условиях сберечь чувство, и если нам это удалось, то только благодаря ему. Андрей никогда не выходил из себя, умел сдержать и мои нервы. Успокоившись, я с удивлением спрашивала:

— Ты и дома учитель? Неужели тебе не хочется иной раз побушевать?

— Еще как хочется! — смеялся он, стискивая ладонями мое лицо. — Да ведь если подумать о последствиях, то и расхочется.

Как легко становилось после таких разговоров! И нудная домашняя работа шла радостнее, и мир казался светлее, и дети быстрее выздоравливали!

И настал, наконец, день, когда я поступила в желанный педагогический институт. Ко мне, как это бывает у спортсменов, пришло второе дыхание, которое с тех пор не оставляет меня. Полная удовлетворенность жизнью, внутреннее ощущение счастья неотразимо действовали на окружающих. На улице оборачивались мужчины и долго смотрели мне вслед, недоумевая, чему так неудержимо радуется эта молодая женщина, весьма скромно одетая и особой красотой не отличающаяся? В институте в меня влюблялись студенты и забавно разочаровывались, узнав, что я замужем.

На курсе меня избрали групоргом, а потом выдвинули в члены факультетского бюро комсомола. Изголодавшись по общественной работе, я ни от чего не отказывалась. Сессии сдавала только на «отлично». Поднимала меня вверх неведомая сила, как хлеб на полях после обильного, теплого майского дождя.

Утро начиналось в сумасшедшем темпе. Как в сказке, все само летело в руки, шипело, кипело. Семью поднимала под свою любимую песню «Не спи, вставай, кудрявая!».

— Ну и энергия! Не меньше, чем на солнце! — с улыбкой говорил муж и подчинялся всем распоряжениям. Он уходил первым.

Я отводила Машку и Мишку в детский сад попозже. Мне в институт к девяти. Зимой мы выходили в синих потемках. На светлеющем небосклоне висела луна. Два закутанных малыша-колобка катились рядом со мной. Мишкино любимое занятие — без конца задавать вопросы.

— Курицы ночью спят? — мямлил он через платок.

— А как же? Все люди, звери и птицы ночью спят! — педагогически поясняю я.

— А курицы спят?

— Я же сказала: спят!

— Я не тебя спрашиваю. Машу! — холодно говорит Мишка и не смотрит на меня.

Ах, да! Совсем забыла, кто для него главный в нашей семье.

— Машенька, ответь ему! — прошу я.

— Курицы не спят. У них кроватей нету! — с важным спокойствием отвечает Маша.

Я фыркаю, а Мишка счастлив и готовит новый вопрос:

— Почему луна не падает?

Я смотрю на бледнеющую в утренней синеве луну и молчу. Что бы я ни ответила, Машин приоритет останется выше.

— Потому что она привязана к солнцу! — не моргнув глазом, говорит Маша восхищенному брату.

Но вот и детский сад, одноэтажный особнячок, окруженный старыми липами. В арбатских переулках таких тьма-тьмущая — отголоски старой дворянской Москвы. В них еще по-прежнему топятся печи. Я впихиваю малышей в высокую двустворчатую дверь и убегаю. Там Маша справится без меня. Разденется сама и поможет Мишке. Хорошо иметь разумницу дочку!

День в институте наполнен до краев. Лекции, семинары, доклады на кружках, собрания, заседания. Все важно и интересно. Времени остается только на то, чтобы забежать в магазин и наскоро приготовить ужин для семьи. За детишками заходит на обратном пути отец. Иногда я их жду долго. Все трое увлекающийся народ. Могут зайти на сквер и начать лепить бабу, или занесет их в кондитерскую, где малыши сами выбирают конфеты к чаю.

— Безобразие! Все остыло! — непритворно сержусь я, открывая им дверь.

Но передо мной (отрепетировано по дороге) повинно склоненные три головы, и гнусавый хор тянет:

— Мы больше не бу-у-удем!

Тут все мои «сердитки», как называет Маша морщинки на лбу, начисто исчезают, я смеюсь и валю малышей на диван. Начинается вечер с рассказами и играми.

Весенняя сессия подходила к концу. Остался один экзамен — история СССР. Пока все шло отлично.

Я сижу на террасе старенького немчиновского дома, обложенная книгами, картами, конспектами. Муж с Машкой и Мишкой, чтобы не мешать мне, отправились на речку. Я вижу белые панамки малышей у самой воды.

Но хватит. Не отвлекаться! Завтра можно будет думать о чем угодно: и о поездке в Бородино, и о давнишней мечте побывать в Крыму. Я еще ни разу не видела моря. И горы тоже. Многого еще не видела. Но теперь, когда Машка и Мишка подросли, мы сможем путешествовать. На один месяц мама всегда отпустит…

Фу, снова посторонние мысли! Устала, что ли? Я решительно придвигаю учебник и углубляюсь в хронологическую таблицу. Древнее государство Урарту… Киевская Русь… Татарское нашествие… Дмитрий Донской… Ледовое побоище, немецкие псы-рыцари… Народное ополчение 1612 года… Героический 1812-й!

Сзади с треском раскрывается террасная дверь, дребезжат стекла! Что за безобразие?

— Натка! Скорее! — запыхавшись, кричит Нинка, точно бежала сто километров. На самом деле выскочила из кухни.

— Не мешай! Я же просила! — злюсь я.

— Война! Натка, война!

— 1812 года? — глупо шучу я.

— Нет, 1941-го! По радио говорят. Да иди же к приемнику!

Приемник на кухне. Мама любит слушать, когда готовит обед. Сейчас она стоит с открытым ртом и переводит непонимающие глаза с меня на Нинку: оказывается, война идет уже с рассвета. Войска фашистской Германии на большом пространстве перешли нашу границу. Что там наполеоновский поход через Неман! От Прибалтики до Молдавии бомбят и обстреливают новые псы-рыцари наши города и села…