— Скоро двадцать девять… Ладно, я возьму недельный отпуск за свой счет и сам поеду.

— Куда? Ах, да, в Москву. В Комитет по науке…

— Именно сейчас. Пока Ученый совет под нажимом Киреева не отставил его тему. Я уже написал два письма в Президиум и в Комитет… Надо самому поехать. Главное — поднять шум вокруг фамилии Родионова, заинтересовать в этом вопросе Комитет. Это чисто практический ход…

— У вас просто болезненный интерес к теме Родионова.

— Послушайте, профессор…

— Растяпа ваш Родионов! Шляпа и размазня! Тихий правдоискатель, — с досадой перебил Ковалевский. — Таким место в консервной банке. Шляпа! И болтун!

Неожиданная злость Ковалевского сбила Ипполита с толку. Он не мог понять причину такой вспышки. И ждал, что Ковалевский сам внесет ясность. И в то же время Ипполит желал несправедливости в обвинениях Ковалевским Вадима. Тогда он, Ипполит, полностью бы выложился. Пусть нервно и несолидно… Но главное стать спиной к пропасти, откуда единственный путь вперед. И если у него не хватит энергии и он спасует сам перед собой в «деле Родионова», то, выдав векселя Ковалевскому, он уже обязан будет их оплатить. Так сказать, чисто психологический маневр…

— Ваше участие в судьбе Родионова достойно всяческого уважения, — произнес Ковалевский.

— Вы хотите сказать — удивления?! — дерзко поправил Ипполит..

— Я сказал то, что хотел сказать, — Ковалевский встал.

И вновь он был прежним Ковалевским, не размякшим в самобичевании усталым пожилым человеком, а директором института. Человеком точных коротких жестов и конкретных, не терпящих отлагательств решений.

— Прошу вас подготовить и представить мне соображения по проекту Киреева. Естественно, в свете современных технических требований к данному классу инструментов. И желательно в недельный, срок… Вот тогда у вас и появится возможность отправиться в Комитет… И не за свой счет…

Ипполит вслушивался в затихающие в коридоре шаги Ковалевского. Этого он не ожидал. Это было серьезно. Он слишком хорошо знал Ковалевского. Ипполит снял со спинки стула пиджак и набросил его на плечи. Кажется, старик сам предъявил ему вексель. Что ж, он его оплатит…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Похороны назначили на три часа. Вадим с Ириной пришли на обсерваторское кладбище — домой к Савицким Вадим идти не мог.

У самой ограды он увидел свежевырытый прямоугольник. На снегу. На окружающих могильных холмиках валялись лопаты, кирки и даже топор. Земля была очень крепкая, мерзлая, и рабочим пришлось потрудиться. Теперь они куда-то ушли, так и не собрав инструмент. Впрочем, он еще должен пригодиться.

— Пойдем. Мне холодно, — Ирина тронула Вадима за рукав. И прошла вперед по узкой тропинке, петлявшей между могилами.

«Академик Борис Евстафьевич Ливанов», — читала она на гранитных обелисках. «Техник-наблюдатель Саша Вендров»… Ты помнишь его? Утонул. Акваланг отказал.

Вадим кивнул.

С тех пор как они пришли на кладбище, Вадим не проронил ни слова. Да Ирина и не требовала ответа. Она чувствовала, что Вадим очень взволнован смертью Савицкого, но не могла понять, почему в такой степени… Ну, умирают люди. Это всегда очень тягостно… И тем более Вадим никогда не испытывал к Савицкому теплых чувств. Наоборот. Насколько она помнит, он недолюбливал этого скучного, тощего человека. И Савицкий не любил Вадима. Ирина вспомнила тот скандал, что Савицкий учинил в квартире Устиновича под Новый год… Конечно, жалко, но что делать…

«Инженер-оптик, астроном Глухов Ч. Б.», — прочла Ирина.

— Интересно, какое имя начинается на «Ч»? Ты не знаешь имя на букву «Ч»?

— Вадим молчал.

— Наверное, Чезаре… Смешно — Чезаре Глухов.

Вадим молчал.

— Ты не был на Пулковском кладбище? Музей! Какие памятники! Почти всех умерших Струве там хоронили. Большинство из них были астрономами… Последний астроном Струве умер в Америке. Он был директором обсерватории Техасского университета… И говорят, умер после того, как связался с радиоастрономией…

Вадим криво усмехнулся.

— Я рада, что ты хоть улыбаешься, — подхватила Ирина. — А может быть, Чингиз Глухов? Чингисхан…

Народ все подходил. Казалось, что собирались все жители поселка. И так было всегда, когда умирал сотрудник обсерватории. Тут все друг друга знали годами. Словно одна семья…

Вадим с Ириной вышли с кладбища и встали с наружной стороны забора. Они оказались почти рядом с ямой. Вадим поднялся на перекладину. Теперь он был на голову выше всех и все мог видеть.

Гроб положили на холм свежевырытой земли.

Вадим смотрел на Савицкого. Смерть совершенно не изменила его лица. Странно. Как часто Вадим видел Валентина Николаевича с прикрытыми глазами за своим столом. Так он любил думать. И все об этом знали. И сейчас казалось, что Савицкий откроет глаза и начнет что-то торопливо набрасывать карандашом. Чтобы через минуту вновь закрыть глаза, продолжая работать… Смерть сохранила даже гримасу, так напоминавшую странную улыбку. Вот почему лицо казалось совершенно живым. Именно из-за этой вечной гримасы.

«Жестокая судьба. И ранила его не куда-нибудь, а в лицо», — опять подумал Вадим, как тогда, у Савицкого в доме.

Дольше Вадим смотреть был не в силах.

Он скользнул взглядом по прямой и черной фигуре жены Валентина Николаевича. Рядом стояли все три дочери — Вера, Надежда, Любовь.

Вадим обводил взглядом стоящих людей… Устинович… Ковалевский… Весенин…

В углу ограды он увидел Эдьку с Ритой… Подальше стоял Борька с женой… Люся… Вон у большого креста — Яся Глушковский и Кутузов… Рядом с памятником Саше Вендрову стоит тетя Женя, то и дело прикладывая к лицу большой белый платок. Левее смирно и торжественно замер Михин со своим семейством.

Лишь в одну сторону Вадим не мог себя заставить посмотреть. Налево. К соснам. Где рядом с обелиском академику Ливанову стоял Киреев.

Вадим чувствовал его присутствие. Он даже мог точно сказать, во что одет Киреев… Не глядя.

Отхрустели и замерли чьи-то шаги. Вадим обернулся. Это был Ипполит.

Несколько минут они молчали.

— Ковалевский переживает. Кстати, он начинает атаку на Киреева. Теперь держитесь, — сказал Ипполит.

— Ну и черт с ними! — Вадим не оборачивался. — За что погиб человек, Ипп? Я видел его работы… Он был ученый. А мы проспали, проострили. Считали его чудаком. Алхимиком…

— Мы молоды. И многое валим на это, — произнесла Ирина. — Еще не понимаем всей ответственности. Острим все. Взрослые люди, а все шуточками, шуточками…

Ипполит придвинулся к самому забору.

— Ковалевский держит тебе место. Переходи к нам.

— Нет.

— Останешься со своим Киреевым?

— Нет… Не знаю, Ипп. Многое, сместилось. Из обсерватории я уйду…

— Где же ты будешь работать?

— Не знаю… Савицкий мне отдал свои тетрадки.

Ирина дернула Ипполита за рукав. Мол, тише, начинается митинг. Но Ипполит не обращал внимания. Он, не скрывая изумления, глядел на Вадима.

— И оставишь Венеру?

— Подождет.

— Где же ты будешь работать? — не успокаивался Ипполит.

— Говорю, не знаю… Найду какую-нибудь лабораторию. И хватит об этом. Отрезали.

— Идиот! Ковалевский тебе такие создаст условия.

На Ипполита стали оглядываться. Он этого не замечал. Для него сейчас никого не существовало, кроме Вадима. При чем тут похороны?

Он повернулся к Ирине:

— Как-то я тебе говорил, что мы с Вадимом разные люди. Единственное, что нас объединяет, — это наше дело. Я ошибся, — Ипполит вздохнул. — Что ж, будем деликатны и не станем лезть друг другу в душу, если не просят…

Митинг открыл Весенин. Потом выступил Устинович. Несколько слов сказал Эдька Бродский, но так и не закончил, смолк на полуфразе…

Люди оглядывали друг друга — кто еще скажет? Еще бы кому?

— Петр Александрович, вы бы сказали что? — тихо попросил кто-то в толпе.

— Скажите, Петр Александрович… Как-никак столько лет вместе, — простодушно поддержал еще кто-то.