— Скажите, Роман Степанович… Это правда, что идеи Савицкого Киреев использовал в своей схеме? — Вадим чуть повысил голос. — И получил за это лауреатство. А о Савицком никто так и не узнал.

— Правда. — И, помолчав, добавил: — И не совсем правда.

Вадим сжал пальцы рук. Его поразило спокойствие Ковалевского. И его ответ… А ведь не кто другой, как он, должен был отвечать за случившееся. Он руководил всем комплексом работ.

— Я не совсем вас понимаю, Роман Степанович.

— Во-первых, локатор был не Киреева или Савицкого. Локатор — тема института. Да, Киреев возглавил эту тему… А почему не был отмечен Савицкий, на это существовали серьезные причины. И главный виновник — война.

— Удобный виновник, — усмехнулся Вадим. — И тем не менее вы помогли Савицкому выбраться из беды… Почему же вы не помогли ему восстановить свое имя как ученого?

— Я сделал все, что мог… Устраивать расследование, выяснять роль Савицкого, затевать смуту и раскол… Это означало деморализовать коллектив института. Люди, получающие по четыреста граммов хлеба, стали бы тратить последние силы на поиски маленькой правды… Надо было подняться выше этого. И победить… В то время дисциплина была выше всего. Возможно, дисциплина и жестока, но она преследовала главную цель.

— Не слишком ли жестока?

— История рассудит. Иных критериев я не знаю, Вадим… У вас есть закурить?

— Вы же не курите, — Вадим достал жесткую от холода пачку сигарет и спички.

— А-а-а… — Ковалевский вытащил сигарету и прикурил.

Несколько минут они дымили. Ковалевский опустил стекло, и морозный воздух рванулся в кабину. Сразу стало легче дышать.

— Я всегда готов отвечать за свои действия. И нести кару. Жаль Валентина. У него была тяжелая судьба. Я ему помогал, чем мог.

— Кроме главного, — спокойно сказал Вадим.

— Полагал, что это и есть главное. Для него. У него был сломлен дух. Как ученый он был в прошлом.

Вадим втянулся в продавленное сиденье. Он упрямо сжал губы и смотрел сквозь ветровое стекло на горизонт, еле различимый в ночи.

Рассказать Ковалевскому или нет?.. Рассказать.

И он рассказал. Все. С того момента, как Савицкий передал ему свою работу на консультацию.

— Так что вы ошибаетесь. Он не был в прошлом, — закончил свой рассказ Вадим и открыл дверцу. — И главного вы не сделали, Роман Степанович… А могли бы.

Он вылез из машины и принялся взбираться на холм.

Дойдя до половины, Вадим оглянулся.

«Москвич» все стоял, словно раздумывая. Словно ожидая, что Вадим еще вернется.

Кошачьими глазами тускнели стоп-сигналы…

У въезда в город Ковалевского остановил инспектор ГАИ — его мотоцикл неожиданно возник в свете фар. Инспектор подошел к машине и потребовал права.

— Что же вы, товарищ, — не слышите моего свистка!? Уши заложило? Или выпили?

Ковалевский молчал, глядя на полосу вдоль коляски мотоцикла. При свете фар голубая полоса казалась серой. Милиционер снял длиннющие рукавицы. Он медлил — его удивляло молчание нарушителя. Обычно на него смотрят заискивающим, виноватым взглядом. И просят. А этот?

— И ни одного прокола. Жаль портить картину, — подбодрял милиционер, откидывая край теплой куртки. — Как же так, едете с включенными фарами. Ослепляете встречный транспорт. Аварию хотите совершить? Жертвоприношение, так сказать?

Ковалевский молчал.

— А еще профессором работаете, — обиделся инспектор, разглядывая документы. — Небось задумались о высоких материях, — инспектор подсказывал Ковалевскому вариант самозащиты. В его руках уже поблескивал компостер. — И разговаривать со мной не желаете. Унижаться не желаете, да?.. Да включите вы наконец подфарник или нет?

Ковалевский медленным движением переключил свет. Мотоцикл инспектора словно вмерз в тусклую белизну шоссе.

— Ладно, поезжайте, — вздохнул милиционер. — Чтоб в следующий раз… А то сразу две дыры сделаю. Запомню. У меня память на номера…

Доброта инспектора не вызвала у нарушителя никаких эмоций.

— Воображают себе, — пробурчал милиционер и натянул рукавицы. Резко взяв с места, мотоцикл отстрекотал в темноту.

Ковалевский включил передачу и тронул машину. Документы остались лежать на сиденье, примятом Вадимом.

Бледные встречные фонари чем-то напоминали о Савицком. Сколько лет они знакомы? С сорок второго. И Киреева, и Савицкого прислали к нему в отдел. Тогда отдел занимался изучением радиопомех, вызванных электромагнитным излучением Солнца… Это было в Казани, в тылу. Все они жили прямо в институте, на последнем этаже. Опустевшие аудитории были превращены в общежитие. В лабораториях проводили по восемнадцать-двадцать часов в сутки…

«Да, я виноват перед Савицким. И нечего искать оправдания. Надо было как-то поступать, что-то делать. Сгладить обиду… А ведь я собирался, собирался. И не успел… А с киреевским инструментом надо что-то решать. Заново. И всерьез. Будут сплетни — из честолюбия вставляет палки в колеса… Кажется, до сих пор я в документациях считаюсь руководителем проекта… Забавно, Киреев пробивает проект моим именем. Ковалевский против Ковалевского. Повод для шуток… Черт возьми, неплохо он меня связал. Вероятно, предвидел… Ну, ладно, мы еще поспорим, милый Петр Александрович. Хватит меня гипнотизировать…»

Ковалевский притормозил возле института. В окнах третьего этажа горел свет — у «проблемников» монтировали аппаратурные стенды. Институт вызвал специалистов с ленинградского завода-поставщика. Ленинградцы торопились — к концу месяца надо вернуться на завод, а до этого закончить сложный монтаж.

Он, не раздеваясь, поднялся на третий этаж. В коридоре валялись бухты проводов, куски изоленты, деревянные клетки упаковки…

Ипполит приподнялся и поздоровался с Ковалевским:

— Ну, как себя чувствует Устинович? Мне не удалось вырваться.

Ковалевский сел.

— Вы не испачкайтесь, столько пыли… Так чем удивил общество Виктор Семенович? — Ипполит уперся локтями в стол.

Ковалевский стал расстегивать пуговицы пальто.

— Знаете, Савицкий умер.

Ипполит потер пальцами лоб. Затем выключил реле — оборвался комариный зуд выпрямителя.

— Сердце сдало, — произнес негромко Ковалевский.

Из коридора послышались громкие и по-ночному акустически чистые голоса монтажников.

— Вероятно, послезавтра похороны. Вы пойдете?

— К сожалению, не смогу, — ответил Ипполит. — Ребята торопятся в Ленинград… А еще дел…

— Конечно, — конечно, — Ковалевский оглядел лабораторию. — Надо позвонить в редакцию газеты. Хочу составить некролог.

— А поместят? Где эпохальные заслуги на ниве общественно-политической деятельности? Велика важность — старший научный сотрудник… Может быть, в специальный журнал?

— Поместят и в газете… Отметить его работы в области локационных установок. В войну.

— И для этого надо было, по меньшей мере, умереть, — Ипполит пнул ногой кабель в ребристой змеиной чешуе.

Ковалевский прикрыл глаза — устал… Сколько он перевидел за свои шестьдесят три? И у него больное сердце, по утрам опухают ноги. И с печенью что-то… И никто об этом не знает. И кому до этого дело?.. Через неделю надо лететь в Казахстан, ознакомиться с районом будущего строительства гигантского инструмента. А в феврале там морозы с ветрами. Много не находишь в туфлях… Надо разыскать пимы, кажется, они на антресолях…

Можно подождать и лета, но необходимо посмотреть, как район выглядит в зимних условиях. Пусть летом поедут члены комиссии… И термос надо разыскать. Кажется, он у Митьки. Так и не вернул после экспедиции.

Ковалевский подумал о сыне-геологе, вечно пропадающем в Хибинах… Пожалуй, этот Горшенин младше Митьки. Года на три… Или на четыре…

Что он так взволнованно доказывает? При чем тут Москва? Все печется о делах Вадима Родионова? Просто удивительно.

— Сколько вам лет, Ипполит?

Ипполит замолчал, зло откинув волосы. Он понял, что Ковалевский его не слушал.