— Выход? — Савицкий удивленно взглянул на Киреева. — Работа напечатана. Проблема решена. Вы — первопроходец.

— Я ни в чем не виноват. Я хотел тебе помочь от всего сердца. Ты же подсунул мне записки сумасшедшего, где сам черт ногу сломит. Я не святой. Я не мог знать, что свою настоящую работу ты делаешь неизвестно где, — сорвался Киреев. Он полез в карман. Вероятно, за сигаретами.

— Но ты же не сломал ногу. Значит, в черновиках было рациональное зерно, — с каким-то детским удовлетворением в голосе произнес Савицкий.

— Да. Было. Я оттолкнулся от черновиков, от этой абракадабры. Но моя работа — это моя работа. Она принадлежит только мне…

— И моя. Моя тоже принадлежит тебе, — перебил Савицкий. Он не спускал глаз с Киреева. Лицо его раскраснелось, переплетенные пальцы рук были крепко сжаты…

— Теперь — да! Но не по моей вине. С такими темами не медлят в наше время. В «Грин-бенк» работы по гидроксилу…

— Ах, вы патриот! Что ж, игра в патриотизм — мощный козырь. Тут не подкопаться. Ты это усвоил крепко, — Савицкий хлопнул себя по коленям.

— Игра в патриотизм? Это нечестно, Валя… Это смысл всей жизни…

— Знаю, знаю, — рассмеялся Савицкий. — Старая песня… А где люди, Петя?

— Люди все оценят, — оборвал Киреев.

— А коль станет так, что некому будет оценивать?.. Не будет людей. Исчезнут. Останется лишь голая идея.

Вадим заглянул в подзорную трубу со стороны объектива. Все казалось очень удаленным. Маленькая игрушечная дверь, маленькое окошко. Кроватка. На ней маленький Савицкий, чем-то похожий на весельчака Семенова, артикул пятьсот четыре. Запомнил же… Вот и Киреев. Он похож на гномика. Короткие ножки и широкое туловище. Смешно. Аттракцион…

Вадим оставил трубу и сел на табурет.

— Повторяю, я пришел, чтобы найти выход из того, что произошло, — негромко и твердо проговорил Киреев.

— Какой же ты предлагаешь выход? — Савицкий обхватил руками колени и с любопытством посмотрел на Киреева.

Тот встал, подошел к кровати и накрыл ладонью блестящий шар, который торчал на спинке кровати. Постоял.

— Тебе надо защитить диссертацию, Валя.

В комнате стало тихо. Ветер швырнул в стекло ком снега, сорванный с карниза.

— Какую диссертацию? — Савицкий поднялся и отошел ко второй спинке.

Кровать между ними — словно барьер.

— По гидроксилу. И как можно быстрей.

— Но напечатана ваша статья, — проговорил Вадим.

— Да. Приоритет, к сожалению, потерян. Но диссертация может явиться дальнейшей разработкой темы. Придется Савицкому идти на жертвы.

— Кто же будет оппонентом? — нетерпеливо проговорил Вадим.

— Я согласен быть оппонентом. Ирония судьбы сделала меня единственным сейчас авторитетом в этой области, — усмехнулся Киреев… Теперь он казался спокойным, как человек, решивший сложную проблему. И, вероятно, наиболее удачным образом.

Савицкий продолжал оставаться на месте.

— Что вы скажете? — спросил он Вадима, не оборачиваясь, лишь чуть скосив глаза.

Вадим достал сигареты. Закурил. Казалось, он не слышал вопроса…

— Мне это не нравится, — наконец произнес Вадим.

Савицкий шумно вздохнул. Отошел от кровати.

— Это все, что я могу сделать, — сухо произнес Киреев. Он вынул из портфеля диссертацию и положил на стол…

— Благодарю вас, — чуть чопорно ответил Савицкий. — Итак, я должен стать компилятором собственной гипотезы, защищать тему, ссылаясь на вас как на первопроходца. И считать вас своим оппонентом…

— Другого выхода нет, — подтвердил Киреев, не меняя тона.

Савицкий жестом прервал его:

— Тогда я хочу сказать несколько слов, — он потер длинными пальцами лоб. — Ирония судьбы, говорите? Нет, Петр Александрович, не ирония. Вы много говорите о государстве. Но государству-то ведь я был нужен. И ведь нашлись люди, поступившие иначе, нежели вы, они-то и шли на все ради государства… Теперь, почему вы не передали мою работу Вадиму или кому другому? Вы ведь знали, какие между нами отношения сложились. Однако вы ее делали сами…

— Позволь! Я предупреждал тебя, что есть интересное решение, — прервал Киреев.

— Да. Предупреждал… Но ты знал, что я ничего не приму от тебя. Ты хорошо это знал. И ты создал обстановку…

Киреев хлопнул ладонью о подлокотник кресла и, нарочито засмеявшись, обернулся к Вадиму:

— Что я говорил? Ни черта он не остерегался… Ты спроси у этого дурака — какую обстановку я ему создал, а? Какую?

— Страх! Я столько лет боялся! — выкрикнул Савицкий. — История с локатором подкосила меня, а вы стали лауреатом. А где Семен Ильич? Он спился, а вы стали доктором наук. А где Славка Медведев?! А ведь это были талантливые люди. Огромные таланты. Они могли стать гордостью России. А кто их знает? Знают вас!.. Теперь новый инструмент строите. В Академию пройти хотите. — Савицкий вытянул в сторону Вадима сухой длинный палец. — Говорят, птица не чувствует боли, Вадим Павлович, когда ей подрезают крылья. Но летать она уже больше не может… Вы — страшная фигура, Петр Александрович Киреев… Вы неблагородный человек.

Несколько минут они молчали. В прихожей послышались шаги. Скрипнула дверь на кухне. Вероятно, вернулась Люба.

Савицкий не двигался. Он смотрел прямо перед собой. Куда-то в окно и дальше….

— Неблагородный? — тихо произнес Киреев, — Эх, Валя… Да. Таланты. Но этого мало… Твой Семен Ильич — алкоголик. Что бы он дал без меня? А у Медведева на уме одни женщины были… А кто предложил тебе защищать диссертацию, кто?

— Нет, Петр Александрович… Вы предложили мне предать себя. Свою совесть, свои принципы… Чтобы не терзать то человеческое, что, возможно, еще не покинуло вас… Не удастся. Я честный человек.

Киреев поднялся. Достал платок, протер очки.

— Всю жизнь для тебя, Валя, небо с овчинку, потому что тебя однажды в жизни обидели… Вадим Павлович! — Киреев кивнул, что надо уходить.

Вадим, не шевелясь, сидел в кресле. Сигарета давно погасла, но он все держал ее, сильно сжав пальцами.

Киреев подождал, затем решительно направился к двери. У порога его остановил голос Савицкого:

— А знаешь, Петр Александрович… Я буду драться. И за свою работу. И за Семку… Буду. Не знаю, как, но буду…

— Ничему жизнь тебя не научила, Валя, — глухо проговорил Киреев. — Я перед совестью своей чист, но тебе этого не понять. Слишком ты считаешь себя обиженным. У нас разный взгляд на вещи, Валя… Драться так драться.

Вышел. Через минуту хлопнула дверь.

Был объявлен перерыв минут на тридцать. После будет доклад Устиновича.

Сообщения Устиновича обычно собирали такое количество народу, что один из обсерваторских мудрецов предложил продавать билеты. Возможно, это была шутка…

Бродский настиг Вадима в дверях:

— Сыграем блиц?

У Вадима не было настроения. Но делать нечего — в буфете такая давка, словно это последний пункт в городе, где еще сохранились продукты.

Они стали протискиваться через толпу. В фойе конференц-зала устроена выставка картин какого-то самодеятельного художника, студента университета. Вадим давно порывался ее посмотреть, но все не было времени. Говорили, что интересно. Соединение Рериха с Гогеном плюс собственное видение.

— Слушай, может, посмотрим картины? — предложил Вадим.

— Какие? Вид на затылки? — Бродский прислонился плечом к стене и вытащил карманные шахматы.

— Удивительно, сколько интереса вызывают доклады Виктора Семеновича, — произнес Вадим.

— В основном скандального, — Бродский сделал первый ход и передал шахматы Вадиму. — Ваше слово.

Вадим не любил карманные, шахматы. Невозможно сосредоточиться, все мельтешит. Но блиц есть блиц, и он сделал, ответный ход…

Между двумя затылками виднелся кусок картины — вытянутые голубые руки на красном фоне.

— Эту картину, кажется, купил Селехов. С физической кафедры, — говорил один из стоящих, долговязый мужчина.

— Что-то от раннего Шагала, — поддержал второй, лысый и в очках.