— А, ты уже вернулась! — говорит она, поворачиваясь ко мне. — Успела застать его дома?

— Да. Дядя просил поблагодарить тебя и сказал, что зайдет к нам на днях.

И показываю маме деньги, которые он мне дал. Мама улыбается:

— Тебе повезло. Только смотри не потеряй.

Я рассматриваю чима, разложенную у мамы на коленях. Кончики ниток вьются по полу. Из корейской одежды у мамы сохранились только чима и чогори.

— Что ты делаешь, мама? — спрашиваю я. — Ведь чима еще можно носить.

— Я уже давно ее не ношу. Хочу перешить ее тебе в зимние штанишки.

Я кладу деньги в карман и сажусь на деревянную коробку, которая стоит у двери. В доме прохладно, как будто невыносимой жары и духоты не существует вовсе: нагайя всегда закрывает тень от высокого здания, расположенного позади, — фабрики, где делают лекарства. Кроме нас, все здесь японцы — приезжие из провинции, которые не задерживаются надолго. Мама говорит, что у них сильный акцент и она не всегда их понимает. Соседи не приглашают нас в гости. Они избегают нас.

Сегодня наша улочка пустынна, не видно даже бездомных кошек, которые обычно бродят возле нагайя в поисках еды.

Рассеянно смотрю на мамино лицо. У нее светлая кожа. На лбу ни одной морщинки. Глаза большие, чуть вытянутые, миндалевидные. Длинные черные волосы собраны в узел на затылке, пробор ровный. Прямая спина. На днях дядя сказал мне: «Голос у твоей мамы очень мягкий, и она никогда не кричит. Ее движения по-прежнему плавны и изящны. Досадно, что из-за японской колонизации мы оказались в нищете. Но не забывай: мы происходим из старинного рода».

В Корее мама вела уроки по домоводству в колледже для девочек. Дядя был писателем и журналистом.

Снова смотрю на маму: она все еще распарывает юбку. Ловко, сноровисто. На лице у нее мягкая, нежная кожа, а руки шершавые, зимой — с трещинками. Мама работает уборщицей, помогает по хозяйству в доме богатых людей. Когда я была маленькой и не могла оставаться одна, мама брала меня с собой на работу. У нашего хозяина тоже были дети, но я никогда не играла с ними. Родители запрещали им даже разговаривать со мной.

— Почему вы с дядей уехали в Японию? — робко спрашиваю я.

Мама коротко смотрит на меня исподлобья, но не отвечает. Руки ее проворно снуют по ткани.

— Почему? — снова спрашиваю я.

Мамины руки замирают, она поднимает голову. Взгляд задумчивый. Потом она говорит:

— Тебе уже двенадцать лет. Значит, ты сможешь пообещать, что не расскажешь никому о том, что сейчас услышишь от меня, ведь правда?

— Да, — отвечаю я.

Мама улыбается:

— А ты редко проявляешь такую настойчивость.

Потом она говорит шепотом мне на ухо:

— Мы с братом бежали из Кореи.

«Что? Они бежали? Они совершили что-то страшное?» Я с ужасом смотрю на маму.

— Не пугайся, — говорит она. — Мы не преступники.

И она все объяснила. Я слушала очень внимательно.

В Корее они с дядей участвовали в движении за независимость. Японцы хотели как можно скорее превратить Корею в свою колонию. В 1909 году, за два года до моего рождения, один влиятельный японский политик был убит в Харбине каким-то корейским патриотом. Сторонники движения за независимость стали подвергаться все более жестоким репрессиям. А год спустя Корея как государство перестала существовать. Статьи моего дяди больше не публиковали. Маме пришлось уйти из школы. Их родителей часто вызывали на допрос в полицейский участок. Мама и дядя вынуждены были покинуть город, но они не знали, куда ехать. Случайно они встретили одного из своих товарищей, который пытался попасть на борт судна, незаконно отбывавшего в Японию, и решили бежать вместе с ним. Так они оказались в Японии.

— Это случилось тринадцать лет назад… — говорит мама.

На мгновенье она замолкает, а потом добавляет почти шепотом:

— Мы по-прежнему верим, что Корея добьется независимости. Не забывай этого, даже если ты и родилась здесь. В любом случае в тебе течет корейская кровь, и ты никогда не станешь японкой.

— Говорят, Япония относится к Корее как к члену собственной семьи, — перебиваю я маму, — и брак между принцессой Масако и принцем Ли Ын как раз доказывает это.

Мама решительно качает головой:

— Нет, нет. Это политический расчет, брак был навязан Японией. В Корее императорская семья никогда бы не согласилась на брак с иностранкой. К тому же принц был последним наследником династии Чосон. Какой бесстыдный поступок! Это просто унижение! Видишь, что замышляет Япония.

«Политический расчет? Брак с иностранкой? Что это значит?» Я не понимаю маминых слов и только молчу. Мама не обращает на это внимания и продолжает:

— Еще до заключения этого брака принц был помолвлен, у него была невеста из знатной корейской семьи. Представь себе, что чувствовали двое суженых, которых разлучили таким унизительным образом, — особенно невеста, ожидавшая этой свадьбы больше десяти лет!

Мама глубоко вздыхает. Я долго смотрю на серое небо.

— О чем ты думаешь? — спрашивает мама.

Не отрывая взгляда от неба, я отвечаю:

— О том, что могла чувствовать японская принцесса.

Мама ничего не говорит и тоже поднимает глаза к небу. Мы долго молчим. Наконец мама говорит:

— Когда-нибудь мы вернемся на родину.

— На родину? — удивленно повторяю я.

— Да.

— И дядя тоже?

— Да, и он тоже.

Я обвожу взглядом нагайя, где живу с самого детства. Длинная крыша, соединяющая несколько домов, облупленные и потрескавшиеся стены, окна, которые открываются с большим трудом, узкая улочка, куда никогда не проникают солнечные лучи.

— Не могу даже представить, как мы будем жить в Корее. Я ведь там никогда не была.

Мама кивает:

— Это в порядке вещей. Просто мне не хочется, чтобы ты жила здесь так, как живу я.

И она опять принимается распарывать юбку. Я не отрываясь смотрю на ее руки и снова задаю себе вопрос, который не дает мне покоя и который я не решаюсь задать маме. «Каким был мой папа?» Ведь я никогда его не видела. Мама говорит, что он исчез еще до моего рождения. «Он был похож на дядю?»

Когда мне было три или четыре года, мама иногда оставляла меня со своим братом и просила его присмотреть за мной. Он тогда жил вместе с нами.

Он сидел за маленьким столиком, что-то писал и курил. Он хлопал себя по щеке, и изо рта у него выплывали колечки сигаретного дыма. Мне это очень нравилось, и я пыталась поймать колечки в ладони. Растянувшись на полу, он рассказывал мне истории, которые выдумывал сам. Когда стояла хорошая погода, мы поднимались на холм, расположенный неподалеку от дома. Дядя сажал меня к себе на плечи, и мы пели «Ариранг», песню нашей родины.

«Каким был мой папа?» — мысленно повторяю я без конца, не отрывая глаз от маминых рук.

— Мама…

— Что? — откликается она, не поднимая головы.

Я молчу. Мама переводит взгляд на меня.

— Что случилось? — спрашивает она.

Я опускаю глаза.

— Я проголодалась!

Выражение маминого лица становится мягче. Она улыбается:

— Скоро будем есть. Ты ведь можешь вымыть и нарезать овощи, правда?

Она встряхивает ткань, смахивая на пол обрезки ниток. Я иду на кухню и слышу у себя за спиной мамин голос:

— Нет ничего ценнее свободы. Никогда не забывай об этом, Йони.

На следующее утро я просыпаюсь от шума ветра и дождя, который барабанит в амадо. Прислушиваюсь. Под напором ливня двери трясутся все сильнее. Свет проникает снаружи сквозь щели между досками. Смотрю на часы, которые висят на стене. Без десяти восемь. Мама уже что-то шьет при свете лампочки. Я встаю. На столе — плошки, палочки и полная тарелка кимчи.

— Ну и буря! — говорю я, протирая глаза. — Настоящий ураган.

Мама садится к столу, накладывает в плошки рис и разливает овощной суп.

— Хорошо, что мне не нужно идти работать в такую погоду, — говорит она.

— Почему они все вдруг уехали отдыхать? — спрашиваю я.

Мама улыбается: