— А теперь пора уходить.

Мы шагаем по улице — молча, избегая встречаться взглядом с прохожими. Я даже не решаюсь спросить, куда мы идем. На мамином лице застыло выражение тревоги.

— Кто мог заниматься подобными вещами, когда со всех сторон угрожала опасность? — говорит она. — Люди думали только о том, как спастись от пожара. Корейцы тут ни при чем. Наоборот, это японцы хотят избавиться от корейцев!

Я устала. Прошу маму:

— Мама, давай остановимся где-нибудь на минутку.

Подходим к пустому брошенному дому, одна из стен которого наполовину обрушилась. Со стороны двора к дому прислонен железный лист, под ним мы и прячемся. Но под железом слишком душно, мне хочется вылезти наружу. Как только я высовываю голову, около дома раздаются шаги. Мама тут же затаскивает меня назад, и я прижимаюсь к ней, обхватив ее за шею.

— Вот там. Хватайте их всех! — доносится до нас мужской голос.

Все внутри у меня похолодело от страха. Мама крепко держит меня за плечи. Но руки ее дрожат.

Вечером мы приходим в квартал, где живет мой дядя. От его дома — скорее, не дома, а ветхой лачуги — остались одни развалины.

— Где же он? — спрашиваю я маму.

— Наверняка он тоже где-нибудь нас ищет, — отвечает она.

Идем среди разрушенных домов. Взглянув на темнеющее небо, я спрашиваю:

— А где мы будем сегодня ночевать? Мне страшно.

Подумав, мама отвечает:

— Йони, я оставлю тебя в одной знакомой мне церкви, если она уцелела.

— В церкви? Зачем? Я хочу идти с тобой, все равно куда.

— Послушай, — говорит мама строго, — я хочу, чтобы ты осталась целой и невредимой. Идти со мной слишком опасно.

— Куда ты пойдешь?

— Прежде чем идти на дамбу Аракава, попробую отыскать друзей брата.

Стемнело. Мама привела меня в церковь, которая отличается от обычного дома только тем, что над дверью там висит крест. Вокруг церкви деревянный забор. Цветут космеи.

— Какое счастье! — воскликнула мама. — По Божьей милости она уцелела. Здесь тебе не грозит никакая опасность.

Из сумки мама достает тетрадь и карандаш.

— Это твой дневник, да? — спрашиваю я.

— Да.

Она открывает чистую страницу и пишет несколько строк. Потом вырывает ее и складывает вчетверо.

— Сразу отдай это письмо священнику.

— А что там написано?

— Что завтра в течение дня я за тобой приду.

Мама снимает сумку с пояса и кладет дневник внутрь.

— Сумка будет храниться у священника, пока я не вернусь.

— И деньги тоже? — спрашиваю я.

— Да, и деньги тоже.

Мгновение она молчит, пристально глядя мне в глаза. Лицо у нее бледное.

— Йони, пока будешь здесь, делай вид, что ты японка. Лучше всего просто молчи. Понимаешь?

Я опускаю голову.

— В письме я написала, что тебя зовут Марико Канадзава, — прибавляет мама. — Настоящее имя, Йони Ким, не говори никому.

Я поднимаю на нее растерянный взгляд. «Марико Канадзава?» И тут же вспоминаю, что на вершине холма женщина с ребенком назвала маму госпожой Канадзава.

— Никогда не забывай о той женщине, которая нас спасла, — говорит мама.

— Не забуду. Но почему ты выбрала имя Марико?

Мама улыбается:

— Хочу, чтобы ты была под защитой Девы Марии.

— Мне страшно, мама.

— Наберись терпения. Я вернусь завтра.

— Обещаешь? Даже если не найдешь дядю?

— Обещаю. Будь мужественной!

Она крепко прижимает меня к себе, повторяя: «Дорогая моя…» Потом, не сводя с меня пристального взгляда, говорит:

— А теперь ступай.

И я иду к церкви. Стучусь в дверь. На пороге появляется человек с черной бородой. «Иностранец!» От неожиданности я начинаю пятиться обратно к забору. Но мамы там больше нет. Венчики космей слегка покачиваются в бледном свете луны.

— Дзишин! Дзишин!

Утром меня разбудил крик мальчика. Сначала мне показалось, что снова плачет ребенок на руках той женщины с холма. Но это был не он. «Где я?» Рядом спят дети, все младше меня. «Что это за дети?» Я насчитала их восемь. Потом вспоминаю, что накануне ела суп, который принес мне священник, и сразу же заснула. Но тогда я не поняла, что в комнате есть и другие дети. Теперь, сидя на футоне, я с недоумением их разглядываю.

Просыпается девочка, которая лежит рядом со мной. На вид ей девять или десять лет, и похоже, она здесь самая старшая.

— Ты кто? — спрашивает она меня, протирая глаза.

Я молчу. Девочка продолжает задавать вопросы:

— Как тебя зовут?

Я опять ничего не отвечаю. Она смотрит мне прямо в лицо:

— Ты, наверное, сирота, как и мы, да?

«Сирота? Так, значит, здесь сиротский приют?»

Она берет на руки мальчика, который все твердит одно слово: «Дзишин! Дзишин!» — и говорит ему:

— Теперь все в порядке. Не бойся. Тебе ведь уже три года!

Когда мальчик успокаивается, она принимается застилать постель, и я делаю то же самое. В комнату входит мужчина с черной бородой. Это тот самый священник, который вчера накормил меня супом.

— Ты хорошо спала, Марико? — мягко спрашивает он меня.

«Марико?» Я опускаю глаза.

— Ее зовут Марико? — интересуется девочка. — Она немая?

— Нет, — отвечает он. — Марико просто устала, вот и все. — Она ждет свою маму, которая ушла на поиски брата.

— Значит, ты не сирота! — говорит она на всю комнату.

Дети уставились на меня.

Они идут умываться, затем возвращаются. Футоны сложили пополам и оттащили в угол. Посреди комнаты священник ставит длинный низкий стол. Малыши приносят посуду. Те, кто постарше, раскладывают в плошки рис и разливают суп. Все садятся за стол, и священник произносит несколько слов — благодарит за пищу. Потом они все вместе поют незнакомую мне песню. Когда мы едим, слышится стук входной двери. «Мама!» Я смотрю на священника.

— Сиди спокойно, Марико. Я пойду посмотрю.

Через несколько минут он возвращается и качает головой. Девочка, которая сказала: «Значит, ты не сирота!», — спрашивает:

— Кто там?

— Госпожа Танака, — отвечает священник.

— А что случилось с Обасан? Сегодня утром она почему-то не пришла.

— Ее дом разрушен. Она будет жить здесь, пока не найдет себе другого жилья.

— Обасан будет жить с нами! — говорят друг другу дети. — Мы очень ее любим.

Священник улыбается. Я молча ем.

Вымыв посуду, дети идут на улицу. Я остаюсь на кухне и сажусь на стул. Каждый раз, когда стучит входная дверь, я со всех ног бегу в прихожую и прислушиваюсь к голосам. Но каждый раз это оказывается не мама и не дядя.

Наступает ночь. Из окна я смотрю за ограду церкви и повторяю: «Милостивый Бог, спасите их, пожалуйста».

Так в ожидании проходит неделя, две, три… Я почти не ем и ни с кем не разговариваю. Старшая девочка говорит священнику: «Марико и вправду немая». А маленький мальчик спрашивает: «Немая? Что это значит?» Тот самый мальчик, который все кричал: «Дзишин! Дзишин!» «Она не умеет говорить», — объясняет девочка. «Я не верю, — заявляет мальчик. — Ей просто грустно. Когда мне грустно, я тоже не хочу ни с кем разговаривать». — «Ты прав, малыш», — соглашается священник.

После землетрясения прошло полтора месяца. Я по-прежнему жду, когда вернутся мама и дядя. Но от них совсем нет вестей. Каждую ночь мне снится один и тот же страшный сон, и я просыпаюсь.

Для детей, которые живут в церкви, начинается новый учебный год. Они ходят в школу, а я остаюсь с трехлетним мальчиком. Учиться обязательно только до двенадцати лет. Никто не знает, что я никогда не ходила в школу.

Каждое утро в церковь приходит госпожа Танака, которую дети называют Обасан. Она поселилась в доме, расположенном неподалеку отсюда. А я только брожу по саду. Все еще боюсь выходить за ограду церкви, боюсь, что меня заметят — пусть даже на улице больше не раздается возгласов: «Хватайте всех корейцев!»