Казалось, всё уже было позади, но внезапная смерть отца, словно разрушила какую-то стену, отделявшую Джорджа Истмена от Георгия Зарайского. Стену, которую Джордж строил в течение долгих шести лет. И кого в ней было винить — Истмена или всё же Зарайского?

Истмен прибыл в Россию не только по своим деловым интересам, он преследовал единственную цель: жениться на гражданке России — вдове господина Зарайского. Говоря проще, на своей собственной жене. И в этом его устремлении оказались значительные препятствия. Вера Сергеевна оказалась хваткой деловой дамой и смогла не только удержать, но и преумножить наследство Зарайского. Во-вторых, последнее время вокруг неё буквально вился друг детства и почти подельник Хромов. Но и тут вышел промах… Точнее, не промах, а полёт пули по наитию. На горизонте вдруг замаячил никто, кто в одночасье, как в «Интернационале» стал всем. И эта тёмная лошадка, похоже, инстинктивно чувствовала присутствие мистера Истмена. Во всяком случае, на кладбище Джордж ощутил на себе его всепроникающий взгляд. Похоже, у этого человека была совсем иная парадигма познания.

Неделя после похорон пролетела незаметно. После девятого дня Вера, наконец, включила мобильный телефон, и, к её удивлению, он не взорвался от скопившихся звонков и эсэмэсок. Видимо, подчинённые и партнёры отчаялись найти её за эту неделю. Сама позвонила главному бухгалтеру и Клавдии Васильевне. Всё спокойно, всё по графику, упустили пару контрактов, но это малоощутимо. Неделя, несмотря на траур, прошла под знаком безумной страсти. Странно, но любовь и смерть иногда неплохо уживаются друг с другом. Павел всё больше сидел перед экраном ноутбука.

— Я снова заболел стихами, — признался он. — Тут наткнулся у Михаила Тарковского на очень симптоматичное для меня стихотворение:

Вере не удалось уговорить маму поехать с ними, чтобы немного развеяться, а заодно хоть раз посмотреть, где и как живёт её дочь.

На девять дней пришёл сбежавший по такому случаю из больницы Хромов, который хорошо знал Михаила Ивановича. Последний, как выяснилось из пьяной исповеди Юрия Максимовича, не раз спасал его от матросской тишины, возвращал ему утраченные после общения с автоинспекторами водительские права, а пару раз буквально помог избежать лишнего свинца в организме. С Павлом он стал вдруг или не вдруг подчёркнуто дружелюбен.

— Мои телохренители просили, чтобы я выписал тебе премию, Павел Сергеевич, — сообщил он.

— Не стоит, мне и так платят за то, что я существую, — грустно улыбнулся в ответ Словцов.

— Хотел бы я такую работу, особенно рядом с такой женщиной, — позавидовал Юрий Максимович.

— Нелепость, несуразность, в сущности, невозможность моего положения заставляет меня предполагать, что подобная инверсия человеческой судьбы может происходить только с какой-то особой целью, определённой свыше, и каждый неверный шаг может привести к плачевным последствиям. Хотя это всего-навсего мой бытовой сенсуализм.

— Павел Сергеевич, ты для меня, дурака, попроще скажи.

— Да всё просто: мне хорошо, но ничего хорошего я от этого не жду.

— Ну, в этом ты, Павел Сергеевич, не одинок. Я, например, тоже уже ничего не жду. Уже всё есть, — криво ухмыльнулся он, — а вот радости я от этого не испытываю. Самое лучшее, что я мог бы в жизни обрести, досталось тебе.

Павел заметно смутился. Хромов ободрил его:

— Это Верин выбор, я его уважаю. Больше чем нас с тобой вместе взятых. Сколько женщин я знал, но только одну настоящую, все остальные какие-то фантомы, призраки здешнего мира, живущие исключительно по его правилам. Да и, знаешь, большинство таких, которым трахнуться, как стакан шампанского накатить. И вроде всё при них, но не хватает чего-то главного.

— А мне, наоборот, с такими не везёт, — улыбнулся, в свою очередь, Павел, — они меня за недомерка считают, за неполноценного. Хотя, честно признаться, стихи иногда слушают со слезливой тоской в глазах, и могут дать из жалости или ради интереса: а каково это со стихотворцем?..

Перед отъездом, Павел позвонил-таки Веронике. Они встретились в итальянской пиццерии буквально в нескольких шагах от Красной Площади. Пили кофе и поначалу обменивались дежурной информацией, отвечая на вопросы типа: «Как там мама, замуж не выходит?», «Вере Сергеевна — это надолго?», «Ты точно решила продолжать обучение там?», «Вот мама не прочь бы приехать в Штаты, а ты?».

— Знаешь, мне нравится их уверенность в том, что человек творец своей судьбы, — сказала Вероника.

— Пресловутая американская мечта? Тут есть главное заблуждение: те, кто так думает, путают судьбу и карьеру, ставят между ними знак равенства.

— Пап, а ты хоть что-то пытался сделать такого, чтобы выпрыгнуть из сдавивших тебя со всех сторон обстоятельств?

— Конечно, особенно сейчас. Я действительно выпрыгнул, но это не есть делание судьбы. Человек предполагает, Бог располагает. Я тебе не рассказывал, но сейчас расскажу, хотя, может, это и не очень удачный пример. В выпускном классе я вдруг решил стать военным лётчиком. Так решил, так загорелся, что стал усиленно заниматься математикой и физикой, с которыми до этого держался на почтительном расстоянии и тренировался по два часа в день.

— Не представляю, — улыбнулась Вероника.

— Сам сейчас в это не верю, но так было. Буквально перед выпускным вечером я подрался с одноклассником по какому-то пустяковому поводу. Повод был пустяковый, драка короткая и, казалось бы, без особых последствий. Он мне расквасил нос, а дрались мы тогда до первой крови. Всё бы ничего, но, получив аттестат, я поехал проходить медицинскую комиссию в лётное училище. В нашем городе работала выездная. Я был абсолютно уверен в своём здоровье. Шёл туда именно с той уверенностью творца своей судьбы. Обрати внимание: никак не карьеры! Я мечту свою воплощал. Но рентгеновский снимок пазух носа стал для меня последней инстанцией. Меня забраковали. Искривление носовой перегородки в результате травмы. Мои заверения о том, что Маресьев летал во время войны без ног, действия на современную медкомиссию не возымели. Тогда я очень переживал, а сейчас думаю: хорошо, что всё так кончилось. Вместо бравого лётчика получился грустный филолог. Видимо, Господу Богу был нужен в то время и в том месте именно филолог, стихотворец. А ведь я приложил к тому, чтобы стать лётчиком, немало усилий.

— Это частный случай, исключение из правил. Упёртые люди добиваются своего.

— Выше головы не прыгнешь. Я, к примеру, верю, что талантливое произведение всегда пробьёт себе дорогу, но знаю сотни примеров тому, как ему не дают прохода. Тормозят, замалчивают. Раньше это делали из соображений соответствия требованиям социалистического реализма, а сейчас исходя из рыночной тусовки.

— Пап, ты хочешь, чтобы я, как и ты, стала безнадёжной брюзгой?

— Ого, вот как, оказывается, я выгляжу в твоих глазах? Это перебор, дочка. Ну, может, я внешне депрессивен, но моя депрессия носит творческий характер русской хандры, а не постоянного брюзжания тупого неудачника.

— Извини, не хотела тебя обидеть.

— Ничего. Ты просто присмотрись к тем, кого ты считаешь творцами собственной судьбы. Неужели ты не замечала на их лицах тупой самоуверенности? Они даже в гробу лежат с таким выражением лица, будто прописка в раю им уже гарантирована.