Умник получит бывшую комнату Эндрю, Зебедей — комнату Колина. Колин станет работать в гостиной. Уильям останется к комнате на этаже Фрэнсис и Руперта. Няне предоставят бывшую комнату Сильвии.

А цокольная квартира? В ней ведь тоже кое-кто живет. В ней живет Джонни.

Однажды Фрэнсис шагала к остановке, и вдруг у нее за спиной раздались торопливые шаги и кто-то окликнул ее:

— Фрэнсис! Фрэнсис Леннокс!

Она обернулась и увидела женщину, которая так торопилась догнать ее, что с головы незнакомки сбился шарф и ветер трепал седые волосы. Фрэнсис не узнала ее… хотя… Да, кажется, это товарищ Джинни, из давно забытого прошлого.

— Ой, я не была уверена, — тараторила тем временем Джинни, — но да, это вы, что ж, мы все стареем, ничего не поделаешь, ой, батюшки, я просто не могла пройти мимо… Дело в том, что ваш муж… понимаете, я так беспокоюсь за него.

— Я видела его пять минут назад, он был в полном порядке.

— Ой, батюшки, вот ведь какая я глупая, я имела в виду Джонни, товарища Джонни. Если бы вы только знали, что вы оба значили для меня, когда я была молода, вы были таким примером, вдохновляли нас, товарищ Джонни и товарищ Фрэнсис…

— Извините, но мне…

— Надеюсь, я ничем вас не обидела.

— Просто скажите, в чем дело?

— Он так постарел, бедняга, так постарел…

— Мы с ним ровесники.

— Да, но одни люди переносят годы лучше, чем другие. Я только хотела, чтобы вы знали, — закончила Джинни и заторопилась прочь, помахав на прощание рукой испуганно и одновременно злобно.

Фрэнсис рассказала о встрече Колину, который сказал, что отец может хоть провалиться в тартарары, его это не касается. А Фрэнсис заявила, что ни за что на свете не станет склеивать разбитую Джонни чашку. Таким образом, миссия выпала на долю Эндрю, который как раз заехал в Лондон на полдня по пути из Рима куда-то еще. Он нашел Джонни в приятной комнате в доме достойнейшей женщины (так отозвался о ней Эндрю) в пригороде Лондона. Товарищ Джонни превратился в хилого старика с завитками седых волос вокруг блестящей лысины, пафосного и в то же время жалкого. Приходу Эндрю он обрадовался, но показывать этого не желал.

— Садись, — пригласил он. — Возможно, сестра Мег угостит нас чаем.

Но Эндрю остался стоять и сказал:

— Я пришел потому, что, как нам стало известно, у тебя настали нелегкие времена.

— А у тебя, говорят, дела идут прекрасно.

— Рад подтвердить, что твоя информация верна.

Немногие люди сочтут положение Джонни таким уж тяжелым, но нельзя забывать, что две трети жизни он провел в пятизвездочных отелях братских Советского Союза, Польши, Китая, Чехословакии, Югославии; он побывал везде — в Чили, в Анголе и на Кубе, где только ни проводились конференции товарищей. Весь мир был его бочонком устриц, его горшочком меда, его вечно открытой банкой белужьей икры, и вдруг Джонни оказался в комнате — в удобной комнате, но всего в одной, — и в его распоряжении была только пенсия по старости.

— Конечно, льготный проездной очень помогает.

— Наконец-то ты влился в ряды пролетариата, — заметил Эндрю, снисходительно улыбаясь с высоты своего благосостояния.

— И еще я слышал, что ты женился. Это хорошо, а то я уж начал бояться за твою ориентацию.

— В наши дни ни в ком нельзя быть уверенным. Но оставим мои дела, вернемся к тебе. Нам кажется, что ты не будешь возражать, если мы предложим тебе квартиру в цоколе.

— Весь дом принадлежит мне, так что не надо представлять дело так, будто делаешь мне одолжение.

На самом деле Джонни был доволен: ему предлагались целых две хорошие комнаты и при этом никаких расходов.

Колин помог отцу разложить вещи и предупредил, что пусть Джонни не ожидает, будто Фрэнсис будет обслуживать его.

— Когда это она обслуживала меня? Хозяйка из нее всегда была никудышная.

Надо признать, что Джонни не обременил семью своими нуждами. К нему постоянно шли почитатели с дарами и цветами — как к алтарю. Джонни находился в процессе превращения в святого человека, последователя какого-то древнего индуса. От него нередко можно было услышать: «Да, в молодости я, было дело, заигрывал с красными». Он сидел на кровати со скрещенными ногами, и его давнишний жест — вытянутые вперед руки ладонями вверх — прекрасно подошел к его новому имиджу. Джонни обзавелся учениками, преподавал медитацию и четверичный священный путь. В качестве платы ученики убирали его комнаты и готовили учителю еду, в которой основным ингредиентом была чечевица.

Но этот его новый образ можно рассматривать всего лишь как несколько подправленную роль в старой пьесе, где товарищей заменили сестры и братья. Тем более что старый образ не исчез навсегда, он всплывал на поверхность, когда к Джонни заглядывали его бывшие приятели — повспоминать о прошлом, словно грандиозного провала Советского Союза никогда не было, словно Империя все еще маршировала вперед. Состарившиеся мужчины и женщины, чьи жизни были освещены великой мечтой, сидели, говорили и пили вино, и эти собрания почти ничем не отличались от былых воинственных вечеров за одним лишь исключением: теперь они не курили, тогда как раньше из-за сигаретного дыма почти не видно было их лиц.

Перед тем как разойтись гостям, Джонни понижал голос, поднимал бокал и произносил тост:

— За Него!

И с нежным обожанием они пили за, вероятно, жесточайшего убийцу в истории человечества.

Говорят, что после смерти Наполеона на протяжении десятилетий старые солдаты собирались в тавернах и кабаках и тайком поднимали стаканы за Другого. Это были остатки Великой Армии (чьи героические подвиги не привели ни к чему, если не считать уничтожения почти целого поколения мужчин), калеки, потерявшие здоровье и перенесшие невообразимые страдания. Ну и что, зато у них была Мечта.

У Джонни бывала еще одна посетительница. Она спускалась с рук Маруши, или Берты, или Шанталь и бежала к нему.

— Бедненький маленький Джонни.

— Это же твой дедушка! Его нельзя так называть.

Но малолетняя фея не обращала на благоразумные слова взрослых никакого внимания, она гладила старые, сморщенные щеки и напевала свою песенку:

— Это мой миленький дедуля, это мой бедненький Джонни.

Союз Колина и Софи произвел чудо, все чувствовали это. Старшие дети, Уильям, Умник и Зебедей, играли с девочкой деликатно, почти смиренно, словно общение с ней — это привилегия, дарованная им Селией.

Или они все сидели за столом, Руперт и Фрэнсис, Колин и Уильям, Умник и Зебедей и — довольно часто — Софи, за вечерней общей трапезой, которая могла длиться часами, и вдруг вбегало дитя, не желающее ложиться спать. Малышка хотела быть рядом с ними, но не сидеть на руках или на коленях. Она была погружена в свою игру, доверительно говорила сама с собой на разные голоса, которые взрослые уже научились различать.

— Вот Селия, да, вот она, это Селия, а вот моя Фрэнсис, а вот мой Умник…

Крошечная девочка в миниатюрных ярких одежках, ведущая бесконечные разговоры, не нуждаясь ни в ком, — хватит кусочка ткани, или цветочка, или игрушки, чтобы изобразить персонаж в воображаемой ею пьесе, — она была так прекрасна, что взрослые умолкали и сидели, глядя на нее, умиленные, зачарованные…

— А вот мой Уильям… — Девочка протягивала руку, чтобы коснуться его, убедиться, что он здесь, но смотрела не на Уильяма, а на цветок или игрушку. — И мой Зебедей…

Колин поднимался, такой неуклюжий и громоздкий рядом с дочерью, и вставал около нее, смотрел сверху.

— А вот — вот Колин, мой Колин, да, это мой папочка…

Колин, со слезами на щеках, наклонялся к Селии, словно вся его сущность переполнялась почтением, и протягивал к ней руки со стоном:

— Фрэнсис, Софи, вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное…

Но маленькая девочка не хотела, чтобы ее отрывали от игры и брали на руки, она уворачивалась и пела для себя и про себя:

— Да, мой Колин, да, моя Софи, и да, вот мой бедненький Джонни…