— Что сказал отец Макгвайр?

— Там все в порядке. Ни о чем не беспокойся.

А на самом деле в миссии было далеко не все в порядке. Умерла Ребекка. И умер ее больной сын Тендерай. Двух оставшихся без матери детей забрала к себе их родственница — та самая, которую Ребекка подозревала в кознях против себя. Но сообщать Сильвии дурные новости было еще рано.

Сильвия ела, пила, как ей казалось, галлоны воды, приняла ванну, наконец-то смыв с себя пот многодневной лихорадки. Она чувствовала слабость, но голова была ясная! Она лежала на узкой железной кровати и говорила себе, что лихорадка вытрясла из нее глупость, а это только к лучшему. Во-первых, отец Макгвайр. На протяжении долгих трудных лет Сильвия говорила себя, что отец Макгвайр — святой, словно это все оправдывало, но теперь она думала: «Кем это я, Сильвия Леннокс, возомнила себя, чтобы определять, кто святой, а кто нет?»

Она сказала сестре Молли:

— Я поняла, что я не католичка, во всяком случае, не настоящая, и никогда ею не была, наверное.

— Да? Ну что ж, человек либо католик, либо нет. И что, значит, ты протестантка? Знаешь, что я тебе скажу: мне так кажется, что у Бога есть дела и поважнее, чем заниматься нашими мелкими склоками. Только не говори никому в Белфасте, что я так сказала, — не хотелось бы, чтобы мне переломали ноги, когда я приеду туда в отпуск.

— Я была во власти гордыни, я знаю.

— Вот как? Кто из нас безгрешен? Но странно, что отец Макгвайр никогда не говорил, что ты впала в гордыню, а уж он-то всегда такое замечал.

— Да, пожалуй.

— Вот видишь, не надо на себя наговаривать. Когда ты окрепнешь, подумай над тем, что собираешься делать дальше. У нас есть для тебя несколько предложений.

Вот так Сильвия узнала, что в миссии ее возвращения не ждут. И что будет с Умником и Зебедеем?

Она позвонила им. Их голоса — такие юные, такие отчаянные: помоги мне, помоги нам.

— Когда вы приедете? Пожалуйста, приезжайте.

— Скоро, как только смогу.

— Теперь, когда нет Ребекки, стало так трудно…

— Что?

И ей сообщили о том, что случилось. Сильвия легла на постель и даже плакать не могла, слишком плохо ей было.

День за днем Сильвия сидела, подпертая подушками, и поглощала питательные снадобья, а сестра Молли — руки на бедрах, неизменная улыбка на лице — стояла и неотступно следила, чтобы все было проглочено до последней капли. И с утра до самого позднего вечера, насколько это было возможно для встающей с рассветом Цимлии, в дом приходили люди того рода, с которыми ни Эндрю Леннокс, ни туристы, ни приезжающие в гости родственники никогда не встречались. И Сильвия тоже не встречалась с ними до сих пор.

Она постепенно начинала понимать, что, хотя места, подобные Квадере, существуют в Цимлии и число их велико, все же ее собственный опыт был столь же узок, как и опыт людей, которым трудно поверить, что деревни вроде миссии Святого Луки в принципе возможны в современном мире. Ведь были же в стране школы, в которых дети действительно получали образование, в которых имелось достаточно книг и тетрадей, существовали и больницы, где было оборудование, и хирурги, и даже исследовательские лаборатории. Ничто иное как ее собственный характер привел Сильвию в беднейшее из бедных мест — она понимала это теперь так же отчетливо, как и абсурдность своих переживаний из-за глубины веры или ее отсутствия.

Абсолютно не соприкасаясь с миром посольств, или престижных гостиниц, или торговых ярмарок, или коррумпированных боссов на самом верху власти (сестра Молли называла их «шоколадным пирогом»), в Цимлии действовали люди, создавая организации с крохотными бюджетами, иногда спонсируемые одним человеком, и достигали таких значительных результатов на свои деньги, о которых «Кэринг Интернэшнл» или «Глобал Мани» могли только мечтать. Их можно было найти повсюду, в том числе и в самых неблагополучных местах, где они ставили себе целью создать библиотеку, открыть приют для подвергшихся насилию женщин, помочь местному предпринимателю, предоставить небольшой кредит, на выделение которого обычный банк не стал бы тратить время. Это были люди белые и черные, граждане Цимлии и приезжие, именно они формировали прослойку энергичного оптимизма, которая разрасталась и вбирала в себя мелких чиновников и низшее звено власти, а судьба Цимлии, как никакой другой страны, зависела именно от того, смогут ли такие чиновники и правители избежать коррупции, стать компетентными и честными слугами народа. Этих людей не воспевали, их даже мало кто замечал. Но тот, кто понимал, спешил оказать помощь сравнительно мелкой организации, управляемой человеком, который, если бы существовала в мире справедливость, управлял бы страной, и на таких людях, по сути, держалось все. Сестра Молли и ее соратники по всей стране образовывали сеть разумных людей. Политика в их среде не обсуждалась — и не из принципа, а потому, что политика воспринималась ими как враг здравого смысла. Если товарищ Вождь или его продажные дружки упоминались, то упоминались так же, как погода — как внешнее обстоятельство, с которым приходится мириться. Он всех очень разочаровал, этот товарищ президент, но разве когда-то было иначе?

Сильвии предложили около дюжины вариантов ее будущего. Она врач, всем известно, что она создала больницу практически с нуля, посреди буша. Она не в ладах с правительством, что ж, очень жаль, но Цимлия — не единственная страна в Африке.

Почти в любом учебнике по истории можно найти предложение вроде этого: «Со II половины XIX века и вплоть до начала Первой мировой войны великие державы дрались за Африку, как собаки за кость». Но гораздо реже упоминается тот факт, что Африка, рассматриваемая как кость, по-прежнему оставалась вожделенным объектом и поводом для драки, хотя собаки были уже другие.

Молодой врач, уроженец Цимлии (белый), недавно вернулся из воюющего Сомали. Он садился на жесткий стул с прямой спинкой перед кроватью Сильвии и слушал, как она взахлеб рассказывает (сестра Молли говорила, что так душа Сильвии лечит себя) о судьбе людей в миссии Святого Луки, несчастных умирающих от СПИДа и, очевидно, не существующих для правительства. Она говорила часами, и врач слушал. А потом он говорил, так же взахлеб, и тогда слушала Сильвия.

Сомали входило в сферу влияния Советского Союза, и СССР создал там обычный для него аппарат тюрем, пыточных камер и расстрельных отрядов. Затем, с помощью хитроумного трюка, которыми славится международная политика, Сомали стало американским — его обменяли на другой кусок Африки. Местные жители надеялись, что американцы уничтожат аппарат службы безопасности и освободят их, однако сомалийцы не усвоили один очень важный в наши дни урок истории, а именно: нет в мире ничего прочнее, чем этот аппарат. Марксисты и коммунисты различных мастей, процветавшие при русских, пытавшие, мучившие и убивавшие своих врагов, теперь сами подвергались пыткам, попадали в застенки, погибали. Когда-то вполне уравновешенное государство, Сомали стало напоминать муравейник, куда опрокинули котел кипятка. Всякая нормальная жизнь стала невозможной. Военачальники и бандиты, вожди племен и главы семейных кланов, убийцы и воры правили страной. Международные гуманитарные организации напрягали силы до предела и все равно не справлялись, в основном потому, что значительные куски страны были закрыты для них из-за военных действий.

Врач сидел на жестком стуле часами и рассказывал о том, что он месяц за месяцем наблюдал за тем, как люди убивают друг друга. Перед самым отъездом из Сомали он оказался на обочине дороги посреди иссушенных в пыль полей, по которой брели беженцы, спасающиеся от голода и засухи. Одно дело — видеть это по телевизору, и совсем другое — быть там. Возможно, Сильвия лучше других могла представить себе то, о чем говорил врач, потому что ей достаточно было мысленно протянуть ту пыльную дорогу в двух тысячах миль к северу до деревушки в Квадере. А еще этот врач видел людей, которые бежали от смертоносных банд Менгисту, многие уже раненые, истекающие кровью, они умирали прямо на дороге, кое-кто нес на руках убитых детей. Ему довелось видеть это не раз, а Сильвия ни с чем подобным не сталкивалась, и поэтому ей трудно было представить это. И к тому же в доме отца Макгвайра не имелось телевизора.