На следующий день я опять сидел в кабинете замначальника. Путей к отступлению у меня больше не было, поэтому чувствовал я себя уверенно. Прекрасно чувствовал. Замначальника не мог этого не заметить.

– Пришел? – усмехнулся он.

– Пришел, – кивнул я.

– Тебе же сказано, ставок нет.

– Ставка не нужна.

– Без ставки не положено.

Начало нашего разговора походило на быстрый обмен ходами в блиц-шахматах.

– А я согласен и на полставки.

Это был сильный ход. Замначальника посмотрел на меня пристально, но без злобы и раздражения.

– Откуда ты такой взялся?

– Из Ленинграда. Вот направление.

– Направление, – Степан Михайлович снова усмехнулся. – Паспорт моряка есть?

– Вот, – я достал из кармана новенький паспорт в бордовой обложке.

– Санитарная книжка?

– Нету, – сказал я. – Но я сделаю. Быстро сделаю.

– Кто бы сомневался… – замначальника задумчиво провел ладонью по стриженому бобрику на голове. – Значит, так, – наконец произнес он. – Пойдешь на «Эклиптике». В рыбцеху будешь стоять две подвахты по четыре часа. Изучай там своих лангустов сколько влезет. И вдобавок, – замначальника сделал угрожающую паузу, – общественная нагрузка по полной программе.

Я не поверил своему счастью.

– Что сидишь? – строго сказал Степан Михайлович. – Медкомиссия до четырех!

Вечером я вселился в МДМ уже на законных основаниях. В гости ко мне забежал Василий – счастливый, запыхавшийся, через час у него был поезд на Могилев.

– Билет еле купил! – радостно сообщил он. – Кассирша сжалилась, сказал к невесте еду, из ветеранской брони дала. Спасибо тебе, корешок – он пожал мне руку. – Век не забуду! Расчет получу, сразу отдам.

– Брось! – отмахнулся я.

– Побежал я, корешок! Спасибо тебе! Счастливо в рейс сходить! Увидимся! – он хлопнул меня по плечу и умчался.

4

Ваня Шутов чувствовал себя на Пляже великолепно. «Курорт! – восторгался он нашей новой жизнью. – В море сутками пахал на этом камбузе, как раб галерный, света белого не видел. А здесь – просто курорт!».

Ночью он спал, днем купался. Дед запретил купаться во время вахты, поэтому в свою вахту, с восьми до четырех, Ваня валялся на песке и философствовал.

Так как Дед постоянно пропадал на «Эклиптике», я был единственным слушателем его теорий.

– Большая ошибка человечества, – говорил Ваня, закинув руки за голову и щурясь от солнца, – в том, что мы вздумали измерять время часами, минутами и секундами. Вот сам подумай, мы с тобой лежим на берегу…

(Лежал он один, а я в этот момент вносил в тетрадь результаты утренних метеорологических измерений.)

– … лежим пять минут, десять, пятнадцать… Что произойдет за это время? Да ничего! Вон то облако переползет с одного края неба на другой. И больше ничего.

– Ну почему же, – возразил я. – Я закончу станцию, и мы будем с тобой делать снасть. Дед сказал, чтобы сегодня снасть была готова. Лучше бы тебе уже начать привязывать крючки.

– Подожди ты со своими крючками! – отмахнулся Ваня. – Я говорю, все равно ничего важного не произойдет. А представь пятнадцать минут на поле боя во время войны. Все горит, кругом смерть. Это ж целая эпоха! Разве можно сравнивать эти пятнадцать минут и наши пятнадцать минут!? Разве можно думать, что это один и тот же отрезок времени?

– А в чем, по-твоему, нужно измерять время?

– Прежде чем измерять, нужно сначала понять, что такое время.

– И что же это такое?

– Время похоже на пузыри, – поймав мой удивленный взгляд, Ваня пояснил. – На мыльные пузыри, которые пускают дети. Рамка та же, вода та же, пузырь каждый раз получается разным. Один огромный, переливается разными красками, колышется. Все говорят: «Вот это знатный пузырь, красавец. Просто Иосиф Кобзон!». Потом он отрывается от палочки, летит, может долго летать, пока не лопнет. А другой получается маленьким, скучным, и сразу лопается. Его даже заметить не успевают, был, и нет его. Понимаешь разницу?

– Угу, у нас с тобой сейчас большой пузырь или маленький?

– У нас, конечно, маленький. Что в него поместится – только облака да крючки твои дурацкие, на которые все равно ничего не поймать, хоть неделю лови. Пшик – маленький мыльный пузырек. И вообще, я рыбу терпеть не могу.

– Оно и видно. В рейсе ты нас рыбой не баловал, – усмехнулся я.

Ваня поморщился. Рейс он вспоминать не любил. Несколько секунд он лежал молча, слышалось только его сопение. Потом снова раздался голос.

– Я считаю, значение образования люди сильно переоценивают.

Я молчал, решил не ввязываться в дискуссию.

– Вот, например, я, – продолжил Ваня. – Проучился в университете три года, больше тысячи дней. Дало это мне что-нибудь как личности? Ничего. Снова мыльный пузырь. Хорошо, что сумел вовремя остановиться.

Я молчал. Думал, если не поддерживать разговор, дело скорее дойдет до привязывания крючков.

– А ты, студент, наверное, отличник, – не унимался Ваня. – Ленинский стипендиат, или еще какой?

– С чего это ты взял?

– Ну как же! Сидишь вот, все пишешь что-то, измеряешь. Никто тебя не заставляет. У нас в университете тоже такие были. Рогачев Андрей, Лейбман Аркадий. Я у них деньги занимал. Им совесть не позволяла отказать – у них повышенная стипендия, у меня вообще никакой.

– Я не отличник, – сказал я, – и стипендию не получаю. У меня тройки в сессии.

– Вот так номер! – удивился Ваня. – А чего ради ты тогда тут горбатишься?

– Долго объяснять, – сказал я.

Временами на меня самого находили сомнения, есть ли смысл в этих измерениях. Я сомневался не в том, стоит их делать или нет, а в том, правильно ли я их делаю, не окажется ли так, что вся работа пойдет насмарку. Лекции по метеорологии, которые нам читали два года, прошли мимо меня, сам удивляюсь, как я умудрился почти ничего не запомнить из такого большого курса. С гидрологией та же история. Помню только, как отчаянно боролся со сном на лекции доцента Христофорова по методике гидрометеорологических измерений. Христофоров бубнил себе под нос «методы – методика – методология», чертил на доске непонятные схемы, медленно и аккуратно выводил каждую буковку, противно скрипя мелом по доске. Он специально выделывал эти штуки с мелом, чтобы не давать людям спокойно спать. Много бы я дал сейчас, чтобы вновь оказаться на этой лекции, но, как сказал бы Ваня, пузырь времени уже лопнул и обратно его не вернешь. Приходилось действовать интуитивно.

Я организовал временный метеопост – мне очень нравится это слово – метеопост, в нем есть что-то военное. Три раза в сутки, каждые восемь часов я измерял температуру воздуха, давление, скорость ветра, температуру поверхности воды, высоту прилива.

Температура поверхности воды была для меня самым важным показателем, и самым проблемным. Даже человеку, ничего не смыслящему в методах измерений, ясно, что мерять температуру поверхности лучше не в зоне прибоя, черпая воду ведром с борта траулера, а в открытом море. Но открытое море было для меня недоступным. Приходилось орудовать ведром.

Для того, чтобы измерить скорость и направление ветра, я уходил с Пляжа и поднимался на обрыв. Наверху сидели люди Камачо, которых он оставил нас охранять – два юнца лет по пятнадцать в военной форме не по размеру. На полицейских они были не похожи, скорее всего, парни из деревни, «дружинники». Правда, автоматы у них были настоящими, очень похожие на немецкие «шмайсеры» времен Второй мировой войны. Они устроили навес из веток на краю леса, в ста метрах от обрыва. Один постоянно торчал на обрыве, наблюдая за нами, второй отдыхал под навесом. С ними была огромная собака, доберман, которую днем они привязывали к дереву рядом с навесом, а ночью отпускали. Несколько раз я пытался с ними заговорить. На мои корявые фразы из трех слов, которые я знал на испанском, отвечал только проклятый доберман. Он рычал и скалил желтые зубы, а стоило мне приблизиться – бросался. Пареньки едва удерживали его на привязи и жестами показывали мне, чтобы бы я держался подальше.