В рейсе Драпеко запомнился мне тем, что в редкие моменты, когда его удавалось видеть, он что-нибудь ломал или случайно разбивал. В столовой ни один обед не обходился без того, чтобы Дед нечаянно не разбил стакан или тарелку, в каюте рефмашинистов он раздавил единственную на борту гитару – сел на стул, не заметив, что она там лежала. Как только Дед появлялся, огромный и неуклюжий, как медведь, окружающие старались быстро убрать подальше все хрупкие предметы. Если не успевали – винить оставалось только себя.

Однако во всем, что касалось машины, Дед был безупречен. Наша несравненная «Эклиптика» была старой галошей, которая давно уже выработала свой ресурс. За три месяца плавания у нас ломалось все, что могло поломаться – лебедки чинили чуть ли не каждый день, пару раз отказывал холодильник, регулярно вырубалось электричество. Единственное, что работало безотказно – машина. И все благодаря Деду. Казалось, что он пропадал там сутками, во всяком случае, видел я его реже, чем всех остальных членов экипажа. «Войну и мир» он посмотрел один-единственный раз.

Машинная команда на него молилась. А люди там были очень непростые. «Машинисты» считались на траулере особой кастой. Конечно, глупо изображать из себя аристократа, когда ты с головы до ног перепачкан мазутом и несешь вахты в гремящей преисподней, где температура часто зашкаливает за пятьдесят градусов. Однако это не мешало им свысока смотреть на палубных работяг и всех прочих «дармоедов», которые копошились за пределами машинного отделения. Поди-ка намекни механику, что он не самый важный персонаж в судовой роли, или хотя бы что он такой же, как все. Это Олег-то Титов, который с моей слабой помощью, а на самом деле практически в одиночку раскрутил гребной вал, такой же, как все? Или его приятель, третий механик Мустафин, молчаливый татарин свирепой наружности, которого пугались даже чайки, когда он ненадолго выбирался на палубу глотнуть воздуха? Или самый молодой из них – Константин, мой тезка и ровесник. Длинный и тощий, в широком не по размеру комбинезоне, с лихорадочно блестящими на чумазом лице глазами, похожий на безумного поэта-футуриста. Для Деда они были лучшими моряками во всех четырех океанах, а он для них был великим вождем, слово которого – закон, и нет другого закона.

3

О том, что в юго-восточную часть Тихого океана отправляется траулер рыбразведки с научной группой на борту, я случайно узнал от приятеля, вернувшегося из Калининграда. На следующее утро я сидел в кабинете декана Цагина и рассказывал ему, какой замечательный диплом я напишу, если он отпустит меня на пару месяцев в рейс (на самом деле рейс был на пять месяцев, но на такой срок кто бы меня отпустил?).

– Что за рейс? – поинтересовался Цагин.

– Из Калининграда, – ответил я. И это была единственная правда.

– Куда?

– В Северную Атлантику.

– И что, они берут практикантов?

– Берут. Я договорился. Только направление нужно из института.

– А какая программа?

– Исландский барический минимум. – Я знал, что о барических минимумах Цагин написал докторскую диссертацию и до сих пор неравнодушен к этой теме.

– А руководитель диплома у тебя кто?

– Вы.

Цагин чуть приподнял бровь и почесал за ухом. Он был добрым деканом. К тому же на дворе стоял август, сквозь распахнутое окно кабинета светило солнце, с непривычно пустынного институтского двора доносилась трескотня воробьев. Мыслями Цагин был уже на даче в Репино.

– Ну поезжай, – сказал он. – Только материалов побольше привези!

Конец этой фразы я не услышал, потому что несся на Балтийский вокзал за билетами. «Вернусь, совру, что рейс в Северную Атлантику отменили или заменили в последний момент на рейс в Тихий океан, – успокаивал я себя. – А, впрочем, какая разница! Будь что будет!»

Через сутки я сидел в кабинете замначальника по научной части Калининградской рыбразведки. Сам замначальника, крупный, стриженный бобриком мужчина, поливал из электрического чайника кактус, который стоял одиноко под огромной настенной картой океанов. Кактус был микроскопическим, с короткими густыми иголками, будто тоже подстриженный бобриком.

– Пей, зараза, – ласково приговаривал замначальника. – Пей, глупое растение. Не хочет расти! – пожаловался он на кактус мне.

Я понимающе улыбнулся и кивнул головой, словно всю свою жизнь испытывал точно такие же проблемы с кактусами.

– Что там у тебя? – спросил замначальника тем же ласковым тоном. Я даже не сразу понял, что он обращается ко мне, собрался было снова улыбаться и кивать головой, но вовремя спохватился и протянул ему бумагу, с которой вошел в его кабинет.

Замначальника поставил чайник на поднос, вытер руки чистым пушистым полотенцем.

– Что это?

– Направление на практику. К вам.

– К нам? – он сел за стол, надел очки и начал читать бумагу.

– Мы разве посылали запрос?

– Выходит, посылали, – сказал я, – раз меня к вам направили.

– Это какая-то ошибка, – голос замначальника стал сухим, и вообще, за столом, в очках и без чайника в руках он выглядел совершенно другим человеком. – Мы своих-то штатных сотрудников годами на берегу маринуем. Нету у нас сейчас свободных ставок.

– Да мне ставка и не нужна, – сказал я. – Мне бы только практику пройти.

– Без ставки не положено. А свободных ставок нету, так что езжайте обратно в Ленинград и разбирайтесь там, кто вам посылал запрос и куда.

Он протянул мне бумаги.

Я их, естественно, не взял.

– Как это – поезжайте обратно!? А где я практику буду проходить? Меня же из института отчислят!

– Ничего не знаю. Ставок нет. Разговор окончен. – Он швырнул бумаги на стол.

– Ну, Степан Михайлович, – взмолился я, – не могу я обратно. Куда же я без практики…

– Разговор окончен! – Замначальника кряхтя поднялся из-за стола и распахнул дверь, указывая мне на выход.

Ночевать я отправился в КМДМ – Калининградский Межрейсовый Дом Моряка, скучную панельную девятиэтажку на окраине. Старшекурсники меня научили – если будут проблемы с жильем, нужно ехать в КМДМ и разыскать там Семенова Николая, он все устроит.

Изнутри Дом Моряка напоминал наше студенческое общежитие на Малой Охте. Такие же длинные сумеречные коридоры, щербатый паркет и запах жареной картошки. В конце коридора располагалась общая кухня, в первую очередь я заглянул туда. На кухне у плиты стоял человек в синем форменном кителе на голое тело. Он помешивал шкворчащую в сковороде картошку и напевал «Траву у дома». Когда в него попадали брызги кипящего масла, он, не нарушая рифмы и мелодии, вставлял слова, которых в песне не было и быть не могло.

– Семенов? – переспросил он, когда я сказал, кого ищу. – Николай? Кажется, был такой.

– А где он теперь?

– Бог его знает, может, в рейсе, может, еще где.

Заметив мой расстроенный вид, он спросил:

– Кореш твой, что ли?

– Вроде того, – ответил я. – Пожить у него собирался, пока на пароход оформляюсь.

– Что за пароход?

– «Эклиптика», СРТМ. С документами заминка вышла, – начал объяснять я.

– Картошку будешь? – прервал он меня.

– Буду, – мгновенно ответил за меня желудок, я с утра ничего не ел, прямо с поезда помчался в управление, целый день просидел под дверями кабинета замначальника, боясь отойти на минуту.

В прокуренной комнате с металлическими кроватями вдоль стен, за застеленным газетами столом сидело четыре человека.

– О, Рустам! Картошка! Наконец-то! – раздались возгласы.

– Подвиньтесь-ка! – скомандовал человек в кителе, оказавшийся Рустамом. – Посадите парня.

Стульев не хватало. Двое сидели просто на кровати, они пододвинулись и освободили мне место.

– Тебя как зовут-то? – спросил Рустам. – Константин? Отлично, Константин! Давай, не тушуйся, все свои. – Он представил товарищей. – Анатолий Степанович, Валера, Сергей, Григорий. Ну а я – Рустам.

Люди за столом смотрели на меня изучающе. Вроде приветливо, но слишком пристально. Может, решили, что я собираюсь тут поселиться?