Эстер стиснула руку Элизабет: «Здесь мы встретимся с папой?» Элизабет не ответила. Она положила их поклажу у стены, попросила Эстер присмотреть за вещами и пошла поговорить с мужчинами, которые шли с учителем Зелигманом. Но и они ничего не знали. Эстер расслышала, что речь шла о дороге на Бертемон, о перевале. Они показывали куда-то за долину, на горы, уже окутанные сумраком. Элизабет вернулась. Голос ее звучал глухо, устало. Она сказала только: «Мы подождем здесь до завтра. Завтра утром перейдем границу. Он придет сюда». Но Эстер поняла, что мать ничего не знает.
Беженцы устраивались на ночлег. Итальянские солдаты открыли дверь одной из казарм и помогали женщинам носить чемоданы. Они раздали всем одеяла и даже принесли горячего кофе. Эстер не знала этих солдат. Все они были молоденькие, почти дети. «Войне конец», — говорили они. И смеялись.
После ночевки под дождем помещение казармы показалось почти роскошным. Кроватей на всех не хватило, и Эстер с Элизабет пришлось спать в одной постели. Прибывали все новые беженцы, устраивались как могли. Те, кому не хватило места в казарме, пошли ночевать в часовню — двери все равно были выломаны.
Самые крепкие мужчины во главе с Зелигманом решили перейти через перевал до наступления темноты. Ветер разогнал облака, и горные вершины сияли снежными шапками. Эстер стояла на площади, когда небольшой отряд начал подниматься по тропе над святилищем. Она смотрела им вслед, и ей хотелось уйти с ними: ведь они уже к ночи будут в Италии. Но мать слишком устала, чтобы идти сегодня, а может быть, и вправду надеялась, что придет отец.
Эстер увидела заброшенный коровник под откосом, среди лугов; там текли ручьи, сливаясь ниже в горную речку. Почему-то ей казалось, что отец придет именно с этой стороны. Она представляла его себе: вот он спускается с горы, вот идет через пастбища по пояс в траве, вот перебирается через речку, прыгая с валуна на валун.
Дети беженцев уже позабыли об усталости. Одни играли на площади перед часовней, другие бегали по откосу с визгом и смехом. Засмотревшись на них, Эстер забывала о дороге, по которой должен был прийти отец, и, когда понимала это, у нее сжималось сердце. Но вновь раздавался детский крик, и она опять отвлекалась. Над часовней кружили желтоклювые птицы. Они тоже кричали, словно хотели что-то сказать людям.
Потом к Эстер подсела мать, обняла ее и крепко-крепко прижала к себе. Она весь вечер смотрела в ту же сторону, на голый, черный горный склон. Мать молчала, и Эстер спросила: «А если папа не сможет сегодня прийти, мы подождем его здесь завтра?» Элизабет ответила сразу: «Нет, он не велел его ждать, надо идти дальше». — «Значит, он догонит нас в Италии?» — «Да, родная, догонит, он придет другой дорогой, ведь он все дороги знает. А может быть, он уже идет через Бертемон со своими друзьями. Немцы преследуют евреев повсюду, понимаешь? Вот почему нам надо идти, не останавливаясь». Но и на этот раз Эстер поняла, что мать лжет, все выдумывает, чтобы ее успокоить. От этого стало больно где-то внутри, как от кулаков мальчишек, тогда, у заброшенной риги. «А Рашель? — вдруг вырвалось у Эстер. — Ее тоже преследуют немцы?» Мать вздрогнула, словно услышала нечто кощунственное. «Почему ты спрашиваешь о Рашели?» — «Она ведь тоже еврейка», — сказала Эстер. Элизабет пожала плечами: «Она сама от нас отвернулась, бросила родителей, всех своих. Она уехала с итальянцами». Эстер вся вспыхнула и почти выкрикнула в ответ: «Нет, это неправда! Она не уехала с итальянцами! Она осталась в деревне со своими родителями». — «Откуда ты знаешь?» — насторожилась мать. Эстер упрямо повторила: «Вовсе она не уехала с итальянцами, я знаю. Она осталась с родителями». — «Отлично, — холодно проговорила Элизабет. — Думаю, она сумеет позаботиться о себе». Они замолчали, глядя вдаль, туда, где начинался лес. Но что-то словно надломилось: теперь они, наверно, уже ничего не ждали.
Под вечер горные вершины утонули в тучах. От раскатов грома содрогалась земля, грохотало так близко, что некоторые беженцы закричали от страха, решив, будто начинается бомбежка. Упали первые тяжелые капли дождя. Эстер побежала укрыться в часовню. Внутри было так темно, что она ничего не видела и то и дело спотыкалась о лежащих. Беженцы спали прямо на полу, закутавшись в одеяла. Те, кому не удалось лечь, стояли, прислонившись к стенам. Часть крыши была разворочена снарядом, и левый угол часовни заливал дождь. Невзирая на запрет итальянцев, горели свечи, справа от алтаря, и в свете трепещущих язычков пламени Эстер могла разглядеть силуэты и лица беженцев. Здесь были по большей части старики и старухи, одетые на русский или польский манер, — таких она видела в синагоге во время шабата. Их лица осунулись от усталости и тревог.
У алтаря, там, где горели свечи, кутающиеся в лапсердаки старики сидели вокруг ребе Ицхака Салантера, который читал вслух толстую книгу, стоя спиной к свечам, чтобы лучше видеть. Прислонившись к холодной стене часовни, Эстер снова слушала непонятные слова на певучем, отрывистом языке и не могла оторвать глаз от лица старика в свете свечей. И опять она ощутила тот же трепет, словно этот незнакомый голос звучал для нее одной, в ней, в глубине ее существа. Тихий, шелестящий голос читал книгу, и куда-то исчезали усталость, страхи, гнев. Эстер не думала больше о черном склоне, откуда должен был прийти отец, и путь его теперь представлялся ей не пропастью, ужасной и смертельной, но длинной, дальней дорогой, в конце которой — тайна. Все преобразилось здесь, в горах грохотал гром, дорога ныряла в ущелья, все это стало похоже на легенду, стихии взвихрились, чтобы перестроиться в новый порядок.
Дождь лил как из ведра, и часовню заливало через дыру в крыше. Дети жались к матерям, тихонько раскачиваясь в такт голосу Ицхака Салантера, который читал слова из книги.
Старик умолк, долго держал раскрытую книгу перед лицом, а потом запел красивым низким, совсем не дребезжащим голосом. И все — мужчины, женщины, даже малые дети — вторили ему без слов, повторяя одно: ай-ай-ай-ай!.. Одна из польских девочек, та самая, светлоглазая, что привела Эстер к своей семье, подошла к ней и взяла за руку. Она узнала ее, несмотря на темноту. В свете молний Эстер видела ее лицо, словно озаренное изнутри радостью, когда она пела вместе со всеми, медленно раскачиваясь взад-вперед. И Эстер тоже запела.
Песня взмывала под купол часовни, перекрывая шум дождя и раскаты грома. Казалось, от нескольких свечек, зажженных у алтаря, лился тот же свет, что в синагоге в вечер шабата. Теперь и другие люди, пришедшие из казарм, входили в часовню. Элизабет увидела свою мать, стоявшую у дверей. Не выпуская руку маленькой польки, она подошла к ней и помогла пройти в облюбованный ими уголок к стене. За окнами молнии пронзали темную ночь. Мало-помалу пение стихло. Все стояли молча, вслушиваясь в шум дождя и раскаты удаляющейся грозы. Один за другим, подрагивая, гасли огоньки свечей. Люди словно забыли, где они и что с ними. Потом Эстер бежала через двор на холодном ветру; они с Элизабет легли в одну кровать, тесно прижавшись друг к дружке, чтобы не упасть.
На рассвете итальянские солдаты отправились в путь, и беженцы двинулись следом. Небо сияло глубокой синевой над снежными вершинами. Каменистая дорога уходила, петляя, вверх сразу за часовней. Шли медленно из-за детей и стариков; длинная вереница растянулась по дороге, и черные фигурки казались крошечными среди огромных камней.
Эстер с матерью шли теперь по гигантской осыпи. Никогда Эстер не видела, даже представить себе не могла такого пейзажа. Уходящее вверх хаотичное нагромождение камней, ни единого деревца, ни травинки. Каменные глыбы зависли на самом краю пропасти. Тропа была такой узкой, что камни срывались из-под ног и катились вниз, наверно, до самой долины. Из-за опасности ли, а может быть, от холода никто не разговаривал. Даже маленькие дети шли по узкой тропе молча. Был слышен только шум невидимой речки далеко внизу, стук падающих камней да свистящее дыхание.