Часами мастер ходил по камере. Прошел до Сибири и обратно. По шесть-семь раз на дню читал тюремные правила. Иногда садился за шаткий стол. Он мог есть за этим столом, но что можно было еще за ним делать? Был бы у него карандаш и бумага, можно было бы что-то писать. Был бы нож, можно бы прутик строгать, но кто же даст ему нож? То и дело он дул себе на руки. Ведь можно с ума сойти от безделья. Ах, была бы у него книга! Как он читал, бывало, занимался у себя в комнате над конюшней в кирпичном заводе, за столом, который стесал своими руками! Однажды, едва Житняк, заглянув в глазок, его прикрыл, Яков поскорей сложил дрова у стены и взобрался на них, проверить, нельзя ли глянуть в окно на тюремный двор. Вдруг там арестанты гуляют. Может, тут еще знакомые его или их повыпускали? Но ему не удалось дотянуться руками до перекладины, и всего-то он и увидел что свинцовый лоскут неба.

Житняк, когда давал ему обрывки газет для подтирки, запрещал их читать, хоть кое-что Якову прочесть удавалось.

– Ты враг государства, должон понимать, – объяснял стражник через глазок. – Врагам, им читать запрещается.

Пустыми, бесконечными днями, чтоб немного забыть про свою беду, мастер вспоминал, что читал когда-то. Случаи из жизни Спинозы: евреи его прокляли в синагоге; убийца пытался прикончить его на улице за его идеи; жил он и умер в своей каморке в глуши, и он шлифовал линзы, чтоб заработать на хлеб, покуда не загубил себе легкие. Он умер молодым, Спиноза, нищим, гонимым, но он был самый свободный человек на свете. Он был свободен в своих мыслях, в своем понимании Необходимости, в самой своей философии. А мысли мастера ничуть ему не прибавляли свободы. Что его мысли? Да ничего его мысли. Он заперт в своей камере, он заперт в своей памяти, и все, что случалось с ним в жизни, все, что казалось свободой, получается, просто-напросто вело его к заточению. Необходимость освобождала Спинозу, а вот Якова она привела в тюрьму. Спиноза мыслил себя во вселенной, а бедные мысли Якова заперты в камере.

Но кто я такой, чтобы сравнивать?

Он пытался вспомнить биологию, ведь занимался же он биологией, вспоминал кое-что из истории, вспомнит и обдумывает. Говорят, Б-г явился в истории и приспособил ее для своих целей, пусть так, но к людям жалости он не имеет. Б-г просит о милости, бьет себя в грудь, но где она, его милость, нет ее, потому что жалости нет. Милость в молнии? Как ты можешь жалеть, если ты не человек? Жалость была сюрпризом для Б-гa. Не он ее выдумал. И еще вспоминал Яков рассказы Переца, и кое-что он читал в газетах Шолом-Алейхема, и кое-какие рассказы Чехова он по-русски читал. Он припоминал Писание, обрывки псалмов, которые читал по-еврейски на старом пергаменте. Он сам запах этих псалмов вспоминал, не только слова. И псалмы тихо выпевали в синагоге во славу Б-га и чтобы отогнать от штетла беду, но не очень-то они действовали. Яков их сам выпевал много раз, слышал, как выпевали другие, и теперь в уме всплывали стихи, куски – он даже не знал, что их помнит. Ни одного псалма он не мог восстановить в памяти от начала и до конца, и потому из обрывков, какие знал, он составил свой собственный псалом и повторял, повторял вслух, затверживал наизусть. Утром он пел свой псалом по-еврейски, а ночью, лежа в темноте на своем матрасе, пытался перевести на русский. Он знал: Кожин слушает, как он ночью читает.

Ему представлялось, что сам он преследует врагов своих, и с ним рядом Б-г, но вот он смотрит на Б-га и слышит и видит одно – громкий смех: Ха-ха-ха! Это он сам хохотал, запертый в камере.

Я скребу свою память. Я думаю про Рейзл. Я в тюрьме, так почему бы и нет? Вот она едет в развалющей отцовской телеге, как я ее в первый раз увидел, запряженной костлявой клячей, той самой, хоть тогда еще не было этой клячи. Сидит рядом с больной мамашей, среди хилых пожитков. Шмуэл, на козлах, разговаривает сам с собой, или с лошадиным хвостом, или с Б-гом; куда кляча потянет, туда он ее погоняет, та еще езда. Откуда-то они переезжали, я знаю? И куда вы можете переехать в черте оседлости, чтобы вам стало лучше, чем в том месте, откуда вы едете? Везде он искал лучшей жизни, Шмуэл, и нигде не находил, и переезжал куда-то еще. И вот он приехал в наш город, но тут мамаше уже надоело искать счастья, и сразу она умерла. Он еще потом долго не переезжал, не мог бросить могилу. От такого бедолаги-отца какая дочь может родиться? И я от нее держался подальше. Конечно, месяцами я держался подальше, потому что был в армии, но когда я вернулся, я тоже держался подальше, но, конечно, недолго. (Вышла бы она замуж, пока меня не было, большое бы мне сделала одолжение.) Что ни говорите, девушка она была хорошенькая, культурная и разочарованная, уже тогда у нее было печальное лицо. Собственно говоря, это правый глаз у нее был печальный; левый был глаз как глаз, в нем отражался я. Много раз я видел ее на базаре, пока набрался храбрости и с ней заговорил. Я ее опасался, сомневался, есть ли во мне то, что ей требуется. Боялся, как бы она потом не натянула мне нос. Но так или иначе, я видел, как другие мужчины поглядывают на нее, и сам на нее поглядывал. Длинноногая, тоненькая вся такая, и маленькие груди. Помню – темные волосы заплетены в косы, глаза глубокие, длинная шея. Утром она надевала то, что вечером простирнет; иногда сорочка не успевала просохнуть. Папаша хотел пристроить ее служанкой к чужим людям, но она не захотела. Она купит яйца у крестьянок и продает на базаре. Всегда, если только позволяют средства, покупаю у нее, бывало, яйцо. Жили они со Шмуэлом в домишке недалеко от бани. Приду в гости – они радуются, особенно Шмуэл. Он женишка высматривал, а приданого-то не было. Если и было, так смех один. Но он раскусил мой характер, знал, что я не стану задавать никаких вопросов и ему не придется ничего отвечать.