Никита Михалков был на фестивале представлен и как режиссер с внеконкурсным фильмом «Пять вечеров», и как актер, исполнитель большой роли в фильме "Сибириада». Так что он работал за двоих. А мы с молодой актрисой Наташей Андрейченко фотографировались перед вечерней премьерой «Сибириады».
Фотографировала нас женщина-фотограф из журнала «Пари-матч» — по имени Шанс. Она русского происхождения, бабушка у нее русская... Шанс неплохо говорила по-русски. Она была в Москве в 1969 году. Ей не понравилось: русские какие-то мрачные... никто не смеется... «Ну что вы, Шанс... Это вы близко не общались с нашими людьми. Ого! Еще как веселятся и смеются».
— Не говорите мне... Я видела, а вы!.. Почему тогда вы не смеетесь? Вот смотрите — все улыбаются, а вы нет...
Наташа Андрейченко испуганно посмотрела на меня и, напрягшись, неестественно хихикнула. А потом рассердилась на себя и нахмурилась...
— Шанс, а с чего смеяться? — А в голове пронеслась папина фраза: «Лель, а чего они смеются? Ведь ничегинька смешнога...»—Мы тут еще никого не знаем», будет повод — посмеемся...
— Вот, посмотрите. Даже старушка и та смеется... — Шанс явно над нами издевалась. У меня внутри «пошло». Я оглянулась. В кресле сидела старушка с дрожащей головой, в кружевах и камеях. Красиво... На голове рыжие волосы «пух-перо», сквозь них светилась голая голова. Мутные глаза с длинными ресницами. Две белые обнаженные вставные челюсти говорили о том, что она действительно улыбалась: она тоже была здесь, она тоже на фестивале, она еще жива, она в гуще событий...
— Шанс, когда нам будет по девяносто лет, мы тоже будем улыбаться, — сказала я зло.
Интерес к фильму «Сибириада» большой. Народу полно.
Да... И меха, и бриллианты, и бабочки, и смокинги, звезды и звездочки...И смешанный запах лучших французских духов.
И как будто с другой планеты, из другого мира, полилась с экрана грустная русская песня... И я перестала волноваться, суетиться, улыбаться без причины. Стала спокойной и сильной.
На фестивале нравы жестокие. Не нравится картина — хлоп креслом — и уходи. Кто как хочет, так и поступает... Никого не интересует, что автор фильма сидит в зале. Наш фильм идет три с половиной часа, а это для французской публики много. Михалков-Кончаловский попросил сделать между первой и второй частью фильма перерыв на пять минут. «Это необходимо. Они не высидят без перерыва. Перерыв необходим, я знаю», — сказал он.
Этого перерыва мы боялись. А вдруг уйдут и не придут? Эти пять минут казались вечностью. Мы смотрели на пустые кресла, боялись взглянуть друг другу в лицо... Все думали об одном и том же...
Вернулись все! Мы вздохнули, и картина пошла «набирать»...
Уже до финала были аплодисменты, а перед концом картины и после нее не смолкали и превратились в «скандеж» — как на концерте. И «браво», «браво", «браво»...
Мы кланялись вперед, назад, влево, вправо. Никто не уходил, и мы стояли и кланялись, кланялись. А потом стали обнимать и целовать друг друга...
Эмигранты кричали по-русски: «Мо-лод-цы| Мо-лод-цы! Людочка! Мы так счастливы за н а с!» За кого за «нас»? Им так хотелось быть с нами, ну хоть бы около нас.
Мы плакали от радости. Смешались звания, регалии, титулы, посты — мы были небольшим мощным русским островком на прекрасной французской земле. Она нас приняла, она почувствовала нашу силу, на ней запахло Русью...
Мы шли вниз по лестнице в сопровождении толпы. Все улыбались искренне и очень старались понять, рассмотреть — что же это за русские, что же это за загадочная русская душа. В конкурсных картинах других стран на экране — крах, апокалипсис, разрушение, а тут, в «Сибириаде», у русских, все наоборот: вот тебе из тьмы-тьмущей эти люди поднимаются, строят, воюют, побеждают, преодолевают, перевыполняют, горят и не сгорают...
Навстречу подбегали фоторепортеры, прорываясь сквозь кордон людей в униформе. И вспышки, вспышки...
Шанс приблизилась к нам, но фотоаппарат дрожал в ее руках. Она вытирала глаза большим шейным платком фирмы «Ив Сен-Лоран» — ее любимой фирмы, у которой она одевалась (это она нам утром сообщила).
— Ну, Шанс, что же вы не смеетесь? Ну что же вы такая грустная?
— Наташа, Людмила, я так плякала. Это так хорошо... я не зналя.
И Наташа Андрейченко, которая только что плакала, — и я ее за эти слезы еще больше полюбила, — как «залилась» вдруг. Басом, громко, заразительно... На весь город Канны!
ПИСЬМО ОТ ПАПЫ
От папы пришло письмо! Треугольное, солдатское. Папа его прислал на старый адрес. Но нас нашли. И вот какая радость!
— Люся! От папы! Скорее... Валя! От Марка!
Мама торопливо раскрыла треугольник: «Здравствуйте, дорогие дочурка Людмилка и жена Елена Ал.!» Никогда папы не хватало на то, чтобы полностью написать «Александровна» — он спешил вперед, «дальший». «Елена Ал.» — и все. — Пишить вам ваш любимый муж и отец Марк Гаврилович Гурченко. Во первых строках своего письма сообщаю вам, что я живой и здоровый, чего и вам желаю от чистага сердца, с честью служу и защищаю Родину, имею две грамоты. Медали ще нема, но будить ув обязательном порядке. Леля! Детка моя дорогая. Обращаюсь до тебя. Ты мне усе ночи очень подозрительно снисся. Смотри, не сделай, будь ласка, якого ляпсуса. Корочий. Если я приеду з войны и мне скажуть люди, что в тебя хто-та быв... Ну, Лялюша, ты меня знаешь... Пять братов свинцом налиты — смертю пахнуть. Пиши пропало...»
— Уйди... Уйди! Ты слышишь, что я сказала?
— Мам! А что там про меня?
Она меня ударила и с перекошенным лицом выскочила из комнаты. «Ну все! Приедет папа — я ему все расскажу. Мой папочка письмо прислал, а она...»
Папа писал письма всегда одинаково. Вначале сдержанно, «по протоколу», потом спешил «дальший»! И изливал на бумаге свой бурный, нелогичный и темпераментный строй мыслей без точек и запятых — только одни восклицательные знаки и многоточия...
Мама плакала у тети Вали. А я сидела на корточках в коридоре и подслушивала. Это было «мое» место. Оттуда хорошо слышно.
— Леля! На черта он тебе нужен! Старый хрыч! Нет! Я бы такого не вынесла — это не на мой характер. Что вы! Товарищи! Чтобы мне угрожали? Новое дело! Леля! Ты же еще совсем молодая, красивая, здоровая. Да еще встретишь в жизни человека...
Ишь, что говорит тетя Валя... «Старый хрыч», «найдешь другого»... Это влияние на маму мне не нравится, надо будет их как-нибудь рассорить...
— Да нет, Валя, ты его совсем не знаешь... да и я сама его не знаю. Он такой ... разный, очень разный. Жаль, что ты его не знаешь.
— Перестань, Леля! написать в письме такое... Хо-хо! Кому прочесть письмо... Товарищи, да он ненормальный! Лучше бы денег прислал ипи посылку. Кормлец, муж называется...
— Ну-у... это ты его не знаешь. Это-то он пришлет. Очень жаль, что ты не видела. Он и не старый. Он очень, очень ничего. Марк красивый.
«Ну, мамочка, ну родненькая, говори, говори еще так про папу!»
— Эх, Леля! Ты ведь вообще кроме него никого не встречала...
— Нет, Валя, это не то. Я понимаю, о чем ты говоришь... Это не то Он меня поразил искренностью, размахом. Он человек странный, — мама стала тихо и нежно смеяться, — он так за мной ухаживал...
Я, затаив дыхание, слушала в коридоре, как мама рассказывала тете Вале про папу, Я точно помню, это было первый раз в жизни — мама так долго, нежно и откровенно говорила про папу.
Я помню какие-то яркие детали маминого рассказа. И только потом, со временем, у меня выстроилась история их необыкновенной любви.
После первого папиного письма я стала следить и «изучать» свою маму. Что же она при мне так ругает папу? А без меня так тепло, нежно, с любовью говорит о нем. Нет! Не знаю я своей мамы.
СИМАНОВЩИНА
Мамину семью Симоновых папа называл «симановщиной».
Симоновы жили в Москве. Мамин папа, мой дедушка, Александр Прокофьевич Симонов, был директором одной из московских гимназий. Бабушка, Татьяна Ивановна, родом из «столбовых дворян», родила дедушке восьмерых детей. У меня шестеро дядей: Владимир, Сергей, Юрий, Борис, Александр и Константин. И одна тетя, мамина младшая сестра, Лида. До революции они жили в собственном доме на нынешней улице Огарева. Революции дедушка «не принял». А бабушка говорила: «Неужто ты — Симонов — будешь мужичонков обучать?! Не бывать этому». И всей семьей они уехали под Смоленск в свое имение, село Барадуличи.Там они вели хозяйство и ждали «перемен». Пережидали. Там мама пошла в школу. Она очень любила своего отца. Он учил маму красиво и грамотно писать. Сам прекрасно пел и был расстроен, что мама поет «нечисто». Так они жили, пока маме не исполнилось восемь лет. В школе мама была первой по успеваемости.