— Смотрю я — ты хитрить где-то научился. Ты же знаешь — через год мне надо женить сына Чэмче; когда я буду свататься, ты за Идари хочешь большое тори взять? Так ты думаешь?
— Давно бы так сказал, — облегченно вздохнул Баоса. — Выходит, мы поженим сыновей дюэенди. [9]
— Выходит, так.
— Наши дочери обе хороши, я заранее говорю: если ты не запросишь тори, и я не запрошу.
— Не надо мне тори, обменяемся, и все. Только одно хочу сказать: не надо женить по нашему закону — это слишком долго, времени много требует, поженим их по-простому.
— Как по-простому? Они по-простому давно уже под кустами наженихались.
— Ты опять за старое. Я говорю, подготовимся в один день, на другой справим свадьбу, на третий попьянствуем, и все. Время дорого.
Баоса согласился с другом, и старики начали договариваться, кто сколько выставит на свадьбу водки.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Холгитон Бельды, высокий, костлявый, с хрустом в пояснице разогнулся, вытаскивая из лодки мешочек с пшеном. К нему подскочил сосед его — маленький, щупленький, как подросток, Ганга Киле.
— Дай помогу! Давай, давай, одному тебе тяжело.
Ганга принял мешочек и отнес подальше от воды, к сыпучим сухим пескам. Оставив там мешочек, он вернулся назад.
— Как ты съездил? Хорошо?
— А как же? О-о, как еще хорошо! Видишь, сколько я муки, крупы привез. Водку тоже привез. О-о, как здорово я ездил! Русские друзья меня встречали, чуть ли не на руках носили, из одного дома в другой водили, водкой поили, наверно, за день я ведро водки выпил.
— А видать, не пьяный, — засомневался Ганга.
— Потому не пьяный, что сильный я на водку, ты же знаешь, мы с тобой много раз выпивали. — Холгитон выволок из лодки другой мешок. — Вот с этим грузом я ехал против течения, обгоняя русскую железную лодку с колесом на заду. Она пыхтит, из трубы черный дым валит, как изо рта дракона, так тужится, я тоже не последний человек на земле — давай нажимать, давай! И обогнал, пока она косу обходила, я протокой обогнал ее.
Ганга отнес и второй мешок.
— А как меня любезно купец Терентий принял, ты даже во сне не увидишь. Он мне сиденье русское на четырех ножках подвинул, и руку пожал, и улыбнулся, не так, как ты улыбаешься, а мягко, хорошо.
Ганга слушал соседа, приоткрыв рот, ощерив желтые мелкие зубы, глаза его совсем запрятались между век. Холгитон, даже не взглянув на него, знал, какое у него выражение лица. Давно они соседи, пригляделись друг к другу. Что ни говори Ганге, будь это приятное или оскорбительное, всегда он скалит зубы в идиотской улыбке, точно так же, как скалит зубы загнанный охотником енот.
— А другого богатого русского ты встретил? Этого, который просит траву косить? — спросил Ганга.
— Как же не встретить? Он даже ночевать оставлял, да я отказался. Ворошилин — богатый человек, одних коров и лошадей у него больше, чем собак у тебя и у меня.
— Траву ему надо нынче косить?
— Надо, обязательно надо, Он приедет сюда.
Ганга помог Холгитону выгрузить мешочки с крупой, мукой, водку, помог ему перетаскать все добро в амбар. Потом они сидели за маленьким низеньким столиком на нарах, пили из крошечных, с наперсток, фарфоровых чарочек разогретую водку.
— У меня достаток в доме, — разглагольствовал Холгитон. — Что мне надо? Много ли надо, мы с женой вдвоем живем, немного этого, немного того — и хватит. Другое дело — большая семья, большой дом, как у Баосы, им надо всего много.
— У них всегда все есть, они, как муравьи, все домой тащат, — сказал Ганга улыбаясь.
— Это хорошо, детей надо кормить, а ты, наоборот, все из дому тянешь…
— Ты меня позвал, чтобы плохое говорить? — оскалил зубы Ганга.
— Пей.
— Пью, пью. Много надо пить, чтобы все забыть.
— Эх, был бы я халада, [10]как отец в старое время, пил бы вместо воды только водку.
— Ты тогда дал бы моим сыновьям денег на тори, и они купили бы себе жен, — подхватил Ганга.
— А что? И дал бы, у меня деньги лежали бы в медных котлах, их было бы больше, чем у болоньского китайца — торговца У, больше, чем у русского купца Терентия.
— Если бы у меня были деньги, я тоже отдавал бы всем. Я такой — нежадный, ты же знаешь меня: как что лишнее появится дома, так меня тянет его вынести оттуда и отдать кому-нибудь, — лепетал Ганга, засыпая на нарах Холгитона.
— Знаю, знаю, потому-то ты и гол и бос, двух взрослых сыновей не можешь женить, вот они и рыщут, как лоси осенью, чужих жен соблазняют. Жени их скорее, а то ноги им обломаем!
— Женю, обязательно… обязательно… пушнину добудем, гори будет… пить, ох пить будем…
— Эх, анда, анда, ты так сыновей пропьешь… Нехорошо мне тебя учить, я намного моложе тебя, но ты пьешь мою водку, потому слушай. Проспись, Ганга, слушай… Я все же староста стойбища, русские меня поставили старостой, потому могу ругать тебя. Проснись!
— Женю, всех женю, и тебя поженю…
Холгитон сплюнул на пол и чарочку за чарочкой стал пить теплую, вызывающую тошноту водку.
— Супчуки, — позвал он жену, — скажи, кто к тебе приходил?
Высокая, костистая, крупная Супчуки медленно поднялась из-за темного очага, подошла к мужу. Глаза ее за толстыми веками зло поблескивали.
— Зачем ты взял меня в жены, если ребенка… — с душевным надрывом, с отчаянием заголосила она. — Я детей хочу, я жить хочу! Я молода, я хочу детей!
— Не кричи, люди услышат, — проговорил Холгитон, сразу трезвея. — Ладно, не спрашиваю.
Холгитон устало прилег на нары и закрыл глаза. Супчуки вернулась к очагу и притихла. В мазанке наступила тишина, прерываемая тонким писклявым храпом Ганги.
Холгитон лежал с открытыми глазами; голова кружилась, но мысли текли по давно проторенному пути, как льдины несутся весной по реке, зажатые с обеих сторон берегами. В доме мертвая тишина… Если бы здесь были дети… Холгитон живет с Супчуки больше десяти лет, в первые годы ему казалось, что он привел в дом бесплодную женщину, и главную вину перекладывал на нее, лечил ее у старушек знахарок, ездил не раз к великому шаману и только позже стал догадываться, что виноват в бездетности Супчуки он сам. Прошло еще несколько лет, и Холгитон с ужасом понял, что он неполноценный человек и ему никогда не иметь своих детей. Какой же это нанай, который не имеет детей! Холгитон всячески скрывал свою беду, много раздумывал над ней, но никак не мог свыкнуться с мыслью, что он бесплоден. Нет, он должен иметь детей!
Так появилось молчаливое согласие между ним и женой: скрепя сердце Холгитон разрешал Супчуки встречаться с молодыми охотниками. Но ревность брала свое, после каждого возвращения с охоты, рыбной ловли или выезда в Малмыж он с ненавистью и с какой-то душевной болью начинал измываться над женой, учинял допрос. В первое время Супчуки больше отмалчивалась, потом стала злиться, а теперь в ответ сама поднимала скандал.
Холгитон боялся, как бы соседи не услышали Супчуки и не раскрыли его тайны.
— Иди позови старшего сына Ганги Улуску, — с трудом продолжал Холгитон. — Скажи, пусть придет за отцом… — Голос его вдруг осип, он опрокинул в рот водку и хрипло закончил: — Можешь не спешить.
Супчуки подправила халат, опустила толстую упругую косу на грудь, как это делают девушки, и вышла из фанзы.
Холгитон еще подогрел водки в узкогорлом медном кувшинчике и пил, чтобы опьянеть и забыться во сне. Сколько времени прошло, он не знал. Дверь открылась, вошел Улуска, за ним шла розовощекая, разрумянившаяся Супчуки.
— А, Улуска-анда, проходи, проходи сюда.
Холгитон босиком спустился на глиняный пол, сделал, пошатываясь, два шага и обнял вошедшего плотного человека с широким добродушным лицом, очень похожим на лицо Ганги. Улуска выглядел строже отца, он знал, когда улыбаться, умел вовремя гасить улыбку.
— Выпьем, выпьем, садись за столик, — тянул его Холгитон. — Отец твой уснул, ну и пусть спит… Пей, Я к русским ездил в Малмыж, я гостил, а вернулся на русской лодке, которая дымит на заду… они меня до протоки… да, не веришь? Спроси у отца. Эх! Жить как хорошо… правда, хорошо? Пей, давай пей! Что смотришь! Водка еще есть, я богатый, очень богатый.