Однажды случилась драка с испанцами, взрослыми парнями лет по двадцать, они носили цветастые рубахи, волосы повязывали яркими платками. Испанцы сами к нам прицепились, дразнили Малко и Георга, потому что те говорили по-румынски. Они хозяйским глазом обозрели наши находки — в тот день мы разжились велосипедным колесом, кастрюлями, карнизом для занавесок, ржавой проволокой, кусками жести, пишущей машинкой, совсем целым черным зонтиком и сапогами. В моих книгах они тоже порылись — там были шпионские романы, сборник итальянских стихов Леопарди и Д'Аннунцио. Один из них листал книжку за книжкой и с презрением отбрасывал, а потом вдруг цепко ухватил меня одной рукой за затылок и хотел поцеловать. Я его оттолкнула, и тут Жуанико бросился, повис на нем, зажав шею в замок. Они как с цепи сорвались оба, катались по мусору, боролись яростно, но молча, только кряхтели, тузя друг друга кулаками и ногами. Даже грузовики заглушили моторы, и люди столпились вокруг поглазеть на потасовку. Малко и Георг дрались вдвоем с одним испанцем, Жуанико с другим один на один. А я голосила как безумная, моя грива встала дыбом на ветру, куртку с бахромой запорошило пылью и пару сапожек, которую я отложила для себя на парапет, тоже.
А потом один работник свалки, старый расист, который всегда говорил гадости про негров, арабов и цыган, взял шланг, из которого мыли территорию свалки, и окатил нас холодной водой, да с такой силой, что Жуанико опрокинулся на спину, как таракан под метлой, а все мои книги разлетелись клочьями.
Вот это-то меня и доконало, эта жесткая, как хлыст, струя ледяной воды, разом уничтожившая все мои книги. Как же я ненавидела проклятого старика! «Сволочь! — закричала я. — Свинья! Дерьмо!» И продолжала по-арабски, пока не выдала весь свой репертуар. Больше я на свалку не ходила.
Я встретила Сару. В первый раз я увидела ее случайно, в баре отеля «Конкорд» на набережной. Я любила этот отель — особенно мне нравилась большая бронзовая женщина, которая пыталась вырваться из щели между двух бетонных глыб. Я зашла в холл, чтобы спросить, кто сделал эту статую, и портье назвал мне фамилию скульптора — Сосновски — и написал ее для меня на бумажке. Дело было к вечеру, я не взяла с собой Жуанико, ему нечего было здесь делать в его вечно замызганных футболках, надетых одна на другую, с всклокоченными волосами — не говоря уж о запахе. И вот откуда-то из глубины холла до меня донеслась музыка. Странно, ведь вообще-то из-за левого уха я не слышу музыку так далеко. Но этот звук я услышала ясно — тяжелый, низкий, вибрирующий, он пробегал дрожью по коже, отзывался в животе.
Я пошла через холл прямо на этот звук. Сердце отчаянно забилось: мне вдруг подумалось, что я снова вижу Симону, что это она стоит там, в углу бара, и поет «Black is the color of my true love's hair».
Чтобы лучше слышать, я села поближе, на ступеньки маленькой сцены, и певица, заметив меня, улыбнулась, как старой знакомой, — я потом поняла, что благодаря ее улыбке меня не выставил за дверь бармен, который наверняка смотрел косо на чернокожую девчонку с копной курчавых волос, одетую в джинсы и куртку с бахромой.
Я прослушала все песни, сидела до самой ночи. Люди в баре болтали, потягивая виски, складывались и распадались парочки. Некоторые даже танцевали. А я упивалась словами и музыкой и все смотрела на высокую фигуру молодой женщины в узком, облегающем черном платье, на ее лицо и коротко остриженные волосы.
Потом она заговорила со мной. Я мало что разобрала, пыталась понять по губам. Она выпила в баре стакан «перье» и сказала мне, что ее зовут Сара, и еще — что она из Чикаго. Она называла меня «Sister Swallow» [11], не знаю почему. И сказала, совсем как та, другая: «I love your hair» [12]. Она написала мне на конверте свое имя и адрес, потому что должна была скоро уехать. И я написала свое имя, а какой адрес написать — не знала. На всякий случай дала ей адрес Беатрисы.
Пианист снова заиграл. Сара вернулась на сцену. Я не уходила до конца, до поздней ночи. За ней пришел высокий брюнет. На нем были костюм-тройка и зеленое пальто с белым шарфом — как в кино. Он увел Сару, она шла к выходу скользящей походкой, покачивая бедрами, и, когда проходила мимо меня, опять сверкнула ослепительно белой на черном лице улыбкой. Звезда, богиня, фея — вот какой она была.
С тех пор я приходила каждый вечер, между пятью и девятью часами, и садилась в своем уголке на краешек сцены. Сделай мне кто-нибудь из официантов замечание, у меня был готов ответ: «Это моя сестра». Но она, наверно, предупредила, и никто меня не трогал.
Сара пела для меня весь месяц. Налетали грозы с ливнями, это было чудесно. И море — бурное, зеленое, дивное. Жуанико каждый день ходил со мной на пляж или на большую дамбу из сваленных бетонных глыб. Но девушке было небезопасно в этих местах. Однажды, когда я ждала Жуанико, ко мне подошел какой-то мужчина и показал свой обрезанный член. У него был странный блуждающий взгляд, и мне даже не захотелось говорить ему, как тому старику на кладбище, сир халатик, проваливай. Да еще рыбаки в лодке будто бы вытягивали сети, а сами делали непристойные жесты и кричали мне какую-то похабщину, только я не разбирала слов. Жуанико, увидев это, просто взбесился: «Сукины вы дети, я вам кишки выпущу!» Прыгая с глыбы на глыбу, он размахивал руками и притворялся, будто бросает в них камни.
Вот что убивало меня — и чаще, чем хотелось бы. Нигде, ну нигде на свете не найти спокойного местечка. Порой отыщешь укромный уголок, лощинку, пещеру, забытый скверик — так нет же, везде наткнешься если не на похабщину, то на вонючую кучу или на чьи-то любопытные глаза.
А каждый вечер я шла, как на свидание, послушать Сарину музыку, которая была точно ласковое прикосновение.
И каждый вечер, в перерыве, мы говорили с ней. То есть говорили — это сильно сказано: она не знала французского, а я плохо слышала ее слова. Она улыбалась. И всегда начинала так: «Sister Swallow, I love your hair». Как пароль.
Я сидела до конца, и всегда за ней приходил ее друг, и она шла мимо меня молча, как будто мы не знакомы, только в глазах плясали веселые искорки да легкая улыбка озаряла лицо. Она шла своей плавной походкой к дверям отеля, уходила в ночь. На весь тот месяц я влюбилась в Сару.
К тому времени я нажила неприятности на свою голову в городке Крема — из-за двух парней, братьев Дани и Юго; Дани был черноволосый, кудрявый, а Юго-рыжий верзила. Индейцы. Так я прозвала их за цветастые рубахи и яркие платки, которыми они повязывали волосы, а еще из-за их машины, «крайслера», на котором они выделывали настоящие родео. Мы с Жуанико и Малко катались на их машине. Они кружили по улицам, визжали шины на поворотах, а братья испускали победный клич. С ума сойти. Проносились на бешеной скорости улицы, холодный ветер врывался в открытые окна, наверно, это опьяняло их, а до этого они еще и курили, весь вечер курили траву, глаза у них были красные.
Мне не было страшно. У меня никогда не получалось бояться таких людей, как Дани и Юго, наверно, потому, что я вижу в них детей, сопливых мальчишек, которыми они были когда-то, — задиристых, смешных, слабых.
Дани только что стукнуло двадцать лет, его брату было восемнадцать, как и мне. Незадолго до темноты они припарковали «крайслер» на стоянке большого магазина инструментов — то ли «Сделай сам», то ли «Зеленый дом», не помню. Мы вышли из машины, и братья учинили погром в магазине; они носились по отделам — ни дать ни взять дикари, с развевающимися волосами, в распахнутых, невзирая на холод, цветастых рубахах. А люди, закутанные в пуховики и куртки, стояли, остолбенев, только провожали их глазами — как будто два волка забежали из леса. А они еще и переговаривались во весь голос, окликали друг друга из разных концов магазина, гоготали, сверкая белыми зубами на смуглых лицах. Потом мы поехали дальше, опять куда глаза глядят, вдоль реки, к подножию гор, мчались через уснувшие городки, окутанные туманом, который не рассеивали желтые пятна фонарей.