Он рассердился из-за скрытого смысла моих слов. Чтобы заметить, что одна половинка омлета больше другой, и предположить, что он нарочно выбрал большую часть, нужно иметь душу мелкую, низкую, скаредную.

Но в то же время гнев брата выдает и его самого. Чтобы заметить мою мелочность, нужно самому ею обладать. В нем, как и во мне, есть эдакая внутренняя расчетливость. Но он борется с собой, с предопределенностью, не позволяя себе впасть в мелочность. Возможно, он взял большую половину без всякой задней мысли. На самом деле ему совершенно наплевать.

Я бы тоже хотела, чтобы мне было наплевать.

Бизнес, роскошь и наслаждение

Я хорошая покупательница, но неважная продавщица. Я умею скрыть свое желание и раскритиковать чужой товар, чтобы приобрести его подешевле. Но продажа собственного товара наводит на меня тоску. Как только вещь становится моей, она тут же утрачивает для меня ценность.

Культурный атташе одного из посольств возмущается: известный писатель, которого он пригласил, в последний момент потребовал билет первого класса, заявив, что иначе и с места не двинется. «Какой стыд!» — восклицает атташе. Он некоторое время раздумывает, не отменить ли всю программу, но в конце концов изыскивает деньги на билет.

В итоге его уважение к писателю заметно возрастает, и он принимает его во сто крат более радушно, раз уж выложил за него столько денег.

Мне бы хотелось достичь именно этого: путешествовать только первым классом либо не путешествовать вовсе. Назначать свою цену.

Но меня, напротив, всегда удивляет и даже смущает, когда для меня что-либо делают: я того не стою.

В деловой сфере я нахальством не блистаю. Я веду себя как чиновник, который каждый месяц ждет зарплаты.

В одной книге Пьера Бурдье о символическом капитале я прочла, что, по статистике, большинство людей искусства — дети родителей свободных профессий. И это меня напугало. Я — служащая и дочь служащих.

Кто-то из друзей мне посоветовал: «А ты уволься! Сожги за собой мосты. И твое творчество радикально изменится. Вот увидишь, ты справишься».

Я на это не способна. Мне нужно, чтобы была подстелена соломка на тот случай, если вдруг упаду.

Мама с папой очень возгордились, когда увидели мою первую опубликованную статью. Правда, папа удивился, что мне ничего не заплатили. И в его удивлении сквозило некое снисхождение.

Кто ничего не просит, у того ничего нет.

Собравшись с духом, я заявляю редактору журнала, что хотела бы получить гонорар. Он весело так на меня посмотрел: «Гонорар? Сколько?» «Не знаю», — признаюсь я, краснея. Но у меня есть приятельница, которая пишет для одного журнала, и ей платят за каждую статью. Она получила три тысячи франков за две странички. «В каком же журнале ее публикуют?» — «Glamour». Став совершенно пунцовой, я мечтала провалиться сквозь землю. Сравнить Glamour с престижнейшим литературным журналом, в котором напечатали мои статьи! Означает ли это, что я должна навсегда распрощаться с редактором и его журналом? Мне хотелось взять мои слова обратно. Самое главное для меня — это публиковаться. Я поблагодарила редактора за то, что он меня принял. Он не обязан мне платить! Редактор, ласково улыбнувшись, спокойно продолжил, словно ничуть не рассердился на мою наивность, а просто хочет раскрыть мне глаза: «Этот журнал получает дотации от государства, мой птенчик. Но если вы нуждаетесь в деньгах, то скажите мне, и я охотно вам их дам. Сколько вы хотите?»

Он вытащил свою чековую книжку. Я стояла красная, как мак. Вот вам пожалуйста: я выпрашиваю деньги, как некогда у бабушки с дедушкой. «Нет-нет. Вы меня не так поняли. Я очень сожалею, извините».

Инцидент исчерпан. Он настолько дорого мне обошелся, настолько меня унизил, что многие годы я больше не заикаюсь о деньгах.

Мой первый роман вышел в свет. Со стороны некоторым кажется, что это манна небесная.

При подписании контракта издатель выписал мне чек на пять тысяч франков. После выхода книги он дал мне еще пять тысяч. Это не так много, но уже кое-что. Мой аванс в счет прибыли с продаж. Мой первый роман издается тиражом в пять тысяч экземпляров.

Некоторое время спустя, просмотрев мою почту, отец сообщает мне по телефону: «Продано 550 экземпляров. Ты должна издательству 6000 франков». Папа просто констатирует факт. Он думает, что мне придется отдать деньги обратно. Эта незначительная фраза оставляет во мне глубокое чувство унижения. Я не стою даже тех первых денег, которые заработала моим первым произведением. Я стою от силы четыре тысячи. Есть над чем посмеяться.

Тогда я думала, что я первый писатель, с кем такое случилось… Мне казалось, что поражение напечатано на моем лбу, как клеймо каторжника. Я была совершенно уверена: всем известно, что я должна издательству деньги; что мне выплатили десять тысяч франков, доверившись мне (доверяя издателю серии, выступившему гарантом качества моей продукции), и что в издательстве ошиблись на мой счет. Я не оправдала доверия.

Я едва осмеливаюсь появляться в издательстве. Чувствую себя воровкой. Любые упоминания о моей книге — даже простое заявление пресс-атташе: «Это провал» — бередят мою рану. Мне ужасно стыдно. Весть о столь ничтожном количестве проданных экземпляров веселит папу от души. Он и знать не знает, что его смех причиняет мне такую боль.

Если книгу не покупают, она не может быть хорошей. Всякий читатель, почтивший своим вниманием мое произведение, не вызывает уважения у меня.

Мне потребовалось целых пять лет, чтобы оправиться. Я боялась, что отныне все двери для меня закрыты. Какой издатель захочет вкладывать деньги в такое гиблое предприятие, как писатель без читателя?

Pensee Universelle [4]. Когда я училась на подготовительных курсах, помню, как однажды мы с ребятами ржали до упаду, держа за кончик, как грязную тряпку, роман, опубликованный одним нашим товарищем за свой счет. Мы прочли в нем три строчки. «Пруста мне, и побыстрей», — воскликнул один из нас, как светская дама, требующая нюхательной соли.

Мы и понятия не имели, что в свое время Пруст опубликовал в издательстве «Грассе» первый том «В поисках утраченного времени» за свой счет.

При поддержке мужа я учусь законам рынка. Издатель — это торговец. Не он должен определять ценность моего произведения. Я сама должна назначить цену. Поверить в себя.

Как же тяжело поверить в себя! Но никуда не денешься. Как ни странно, вера в себя свидетельствует о смирении. Ведь было бы верхом высокомерия отказаться продавать свои произведения, считая, что их очевидные достоинства сами собою проявятся в будущем. Подобную позицию очень легко спутать с ослеплением глупостью. Так скажем себе: непризнанных гениев мало.

Настроившись на сражение, я предупреждаю издателя серии, что за четвертую книгу хочу получить деньги. Он соглашается. «Сто тысяч франков требовать, конечно, нельзя, — говорит он, — а вот пятьдесят…» Я с трудом скрываю удивление. Сто тысяч франков? Я и не думала просить столько. Мне и пятьдесят-то тысяч кажутся баснословной суммой.

Вскоре получаю контракт и любезное письмо от издателя, в котором нет ни слова о деньгах.

Несколько лет назад, прочтя такое письмо, я была бы на седьмом небе от счастья. Но теперь я с яростью взираю на бумажку. Они что, издеваются надо мной?

Через два дня приходит еще одно письмо, от помощника издателя, с указанием суммы в двадцать тысяч франков. Денежные отношения всегда обсуждаются отдельно.