Когда в Париже все сходили с ума по полосатым комбинезончикам Oshkosh, я притащила из Америки целую охапку. Обнаружив где-нибудь на распродаже такой комбинезон, я тут же его покупала. Всегда найдется какой-нибудь ребенок, которому можно будет его вручить.

У меня в запасе куча детских вещей. Случается, я годами забываю их подарить.

Моя мама за бешеные деньги покупает детские вещи фирмы Jacadi, которые при желании можно обменять.

Ресторан — дело сложное

Моя бабушка очень щедрая. И это основная ее черта. Она любит баловать родных и близких всяческими радостями жизни. Всю свою жизнь она проработала именно ради этого — чтобы иметь возможность пойти в ресторан не считая денег и друзей туда пригласить.

Для матушки тоже нет ничего приятнее ужина в ресторане, но необходимость доставать чековую книжку обычно сильно ее удручает.

В некоторых вопросах матушка проявляет себя образцовой скупердяйкой. Например, в еде она не приемлет никаких изысков и никогда не выкидывает остатки. Она говорит, что это из-за войны и несчастных, обездоленных детей всего мира, но поступает так главным образом потому, что из этих самых остатков можно сварганить отличный ужин, а это хоть какая-никакая, а экономия. Едва заслышав, как кто-то из нас открывает холодильник, она выскакивает, как чертик из коробочки, с вопросом, что это мы там ищем. Ей проще выписать нам чек на тысячу франков, чем дать йогурт, зубчик чеснока или горбушку хлеба. У нее никогда не бывает десяти франков или билета на метро, когда тебе надо. Она терпеть не может, когда папа в воскресенье с утра покупает круассаны — вполне достаточно свежего хлеба; или когда мы останавливаемся пообедать в ресторанчике у дороги — это дорого и невкусно. Всякий раз перед отъездом в отпуск она энергично готовит шесть сэндвичей, хотя сама при этом их уже видеть не может.

Много лет я мечтала о стейке с картошкой фри в придорожном ресторане, мне это казалось верхом роскоши. Двадцать лет спустя я не в состоянии этого сделать: дорого и невкусно. Приготовленный дома перед отъездом сэндвич куда вкуснее.

Но есть и такая область, в которой мама позволяет себе расточительство: шмотки. Она обновляет свой гардероб каждый сезон, покупая только фирменные вещи из лучших тканей. Больше половины ее зарплаты уходит на одежду. Ее шкафы забиты вещами. Чтобы расчистить немного места и успокоить свою совесть, время от времени мама раздает излишки: нам с сестрой, менее богатым друзьям, домработнице.

Ради этого мама и работает — чтобы иметь право сорить деньгами, покупая шмотки. Это ее страсть, ее радость. И попробуй скажи ей что-нибудь против: узнаешь, почем фунт лиха!

Это мама попрыгунья-стрекоза, несмотря на все ее приступы жмотства. На те деньги, которые она тратит на одежду, можно было бы приобрести замок, и не один. Но маму замки не интересуют. Она никогда не хотела владеть никакой собственностью. В ней нет духа собственника.

А вот у папы есть, в принципе, склонность к воскресным вылазкам за круассанами, и этой его слабостью можно было бы легко воспользоваться. Но он настоящий муравей. Все подсчитывает. Он думает о будущем. Он вкладывает деньги. Он покупает квартиры. Он хранит старые обрывки веревок, так, на всякий случай.

Если у папы попросить пятьдесят франков, в отличие от мамы, он никогда не ответит, что у него нет ни гроша. Он вытащит из кармана целую пачку денег, скрепленную специальным серебряным зажимом. «Спасибо, папа». — «Это в долг». — «Ну конечно, не волнуйся».

Мы навещаем папу в больнице после операции. Первое, что он спрашивает, когда мы входим к нему в палату: «И где же мои пятьдесят франков?»

Эта мелочность у папы в крови. Я знаю о ней не понаслышке, поскольку я и сама такая. Он совершенно не в состоянии быть щедрым до конца. К примеру, он искренне хочет совершить благое дело, поскольку не может пройти мимо чужого горя или нищеты. Но при этом у него обязательно вырвется ненароком какое-нибудь словцо, которое с потрохами выдаст всю его неискоренимую, примитивную подозрительность, и весь эффект от его щедрости пропадает, а порывы благодарности умирают.

Мы с папой всегда проверяем счет в ресторане. Считаем все в уме. Совершенно не выносим надувательства. Мама же верит сумме, которую ей называют. Если она обнаруживает, что ее обманули, то винит себя в собственной глупости и утешается мыслью о том, что та сумма, на которую ее облапошили, несомненно, достанется кому-то, кто нуждается в этих деньгах больше, чем она сама.

Бодлер сказал, что страх быть обманутым — отличительная черта француза.

Француз расчетлив и скуп. Где-нибудь на базаре за границей француза всегда легко узнать по тому, как он торгуется и недовольно брюзжит, чтобы снизить цену. Когда я хотела поторговаться, то всегда говорила, что я француженка. Но иметь рядом мужа-американца оказывалось в этом случае сущим наказанием.

Быть скрягой означает не только, что тебе трудно раскошелиться.

Важнее другое — то, как это отражается на твоем поведении: подозрительность, прижимистость, расчетливость и паранойя, которые не отпускают тебя ни на минуту.

Я это осуждаю и с этим борюсь. Мне кажется, скупость унижает человеческое достоинство. Но в то же время она является основным инстинктом. Это из-за нее я себя ненавижу. Я ненавижу себя за косой взгляд, брошенный на мужа, и слова, с которыми я на него нападаю: «Ты проверил счет? Сколько? Что?! Этого не может быть! Тебя начисто облапошили! Да когда же ты наконец перестанешь быть таким наивным?! Будь повнимательней!»

Когда я вижу попрошаек, моя первая реакция — сказать «нет». Их так много, как можно выбрать? Но я слышу голос совести. Случалось, я даже возвращалась, если обнаруживала у себя мелочь. Я предпочитаю давать тем, кто ничего не просит. Иногда я покупаю уличную газету [1]. Не очень часто. Но это успокаивает мою совесть. В метро какой-то тип причитает, что у него СПИД, нет крыши над головой, надо кормить ребенка и т. д., и т. п. Когда он проходит мимо меня, я опускаю глаза. Сидящая рядом со мной дама, в норке, платке Hermes и с сумочкой Vuitton, толкает меня в бок, ища поддержки: «В конце концов, откуда нам знать? Поди его проверь! Любой может рассказать то же самое!»

Я не улыбаюсь и не отвечаю, ужаснувшись тому, что, отказавшись подать милостыню, оказалась заодно с ней, с ее подозрительностью, с ее чудовищным слепым эгоизмом.

Мне бы очень хотелось, чтобы меня воспитали в таких традициях: папа с мамой дают мне двести франков, стоит им сказать, что мне нужны деньги, и не требуют их возвращать, поскольку я их дочь. Мне бы очень хотелось научиться, не задумываясь, помогать тем, кого люблю, и тем, кто в этом нуждается. Все время говорить «да».

Вместе этого у меня звучит постоянное «нет». Очень сложно научиться щедрости. Больше всего на свете мне бы хотелось это уметь.

Иметь душу открытую, как дом, куда всегда можно войти, чтобы погреться. Иметь душу горячую, гостеприимную.

Уже давно я задаюсь вопросом: не моя ли скупость мешает мне зачать ребенка? Я не отдаю свои яйцеклетки, я их сдерживаю и не допускаю до оплодотворения.

Нужно начать с мелочей. Как-то вечером в баре мы встретили молодого швейцарца, который очень неплохо зарабатывал. Когда пришло время платить по счету, мой муж открыл кошелек, и швейцарец, потянувшийся было к своему карману, тут же спохватился и поблагодарил нас от всей души. Я страшно разозлилась: почему мы должны оплачивать выпивку этому молодому прохвосту, которого мы уже однажды приглашали к себе на ужин, а он так и не пригласил нас в ответ?