Его взгляд заметался. Он энергично крутил головой, оборачиваясь на дверь и снова возвращаясь к ножу. Он оторвал одну руку от стола и протер глаза. Я знал, что двигаться нужно быстро, пытаясь обмануть его, используя каждую его оглядку на дверь. Не убить его уже было невозможно. Кажется, он понял мои намерения, даже не зная обо мне.

  Но я был недостаточно быстр.

  Его глаза были на мне. Он руками закрывал лицо, но в щели между пальцами я видел его глаз, прикованный все к тому же ножу.

  «Иисус», - сказал он, все еще зевающим ртом. Он повернулся к столу, будто загипнотизированный ножом.

  Я засмеялся.

  Это был не совсем смех, это было хихиканье, хихиканье восхищения и триумфа. Я наслаждался не только видом Рудольфа Туберта, вспотевшего от страха, но и от понимания того, что мой смех также усиливает его дальнейший ужас.

  Его глаза оставили нож и поднялись на источник звука моего хихиканья, и он начал несвязно лепетать, его тело начало извиваться, а из открывающегося рта начали доноситься странные звуки, похожие на крик о помощи или вообще лишенные здравого смысла. И вдруг он затих. Он стоял тихо и неподвижно, будто парализованный.

  И тут вдруг произошло непредвиденное. Он схватил меня за ворот куртки, и мне было уже не вырваться. Мы начали раскручиваться по комнате, будто на карусели или будто метатель с молотом, который он вот-вот отпустит. Его руки напряглись, а в глазах появилась дикость бешенства. Он застал меня врасплох, я стоял как вкопанный с распростертыми руками, в которых все еще был нож, направленный на него. Он рванулся ко мне и тут же швырнул меня в сторону. А я лишь наблюдал за тем, как нож входит ему в грудь, и как брызги крови выплескиваются наружу через разрыв в его рубашке. Он посмотрел на рану, не веря своим глазам. Его рука уже закрыла ее, но через нее продолжала пульсировать кровь. Как это было похоже на моего отца часом прежде.

  Подняв голову, он попытался крикнуть: «Нет…»

  Угасающий звук эхом отразился от стен гаража.

  Он начал падать. Падая, он схватился рукой за мою ногу, для устойчивости отставленную в сторону. Я отскочил, а затем снова приблизился к нему и еще раз ударил его ножом в спину, когда он уже стоял на коленях. Я делал это снова и снова: за отца, за бастующих, за Бернарда, за Розану…

  За себя…

  Он лежал на полу в луже собственной крови.

  Убийство Рудольфа Туберта выплеснулось на страницы «Монумент-Таймс». В течение трех дней печатались снимки его офиса, где было найдено его тело. Крупным планом было показано его лицо, галстук-бабочка, его тонкие усы.

  На второй день, появилась размытая фотография Хирва Буаснё, очевидно снятая камерой с улицы, где он стоял на ступеньках трехэтажного дома на Седьмой Стрит.

  Заголовок над его фотографией гласил:

  А ниже мелким текстом:

  Убийство отвлекло все внимание от хода забастовки. Хотя в «Таймс» появилась колонка заглавием: «Управление фабрики и рабочие, наконец, пришли к соглашению в спорах, послуживших началу забастовки, на пять месяцев остановившей работу фабрики».

  Ворвавшись на кухню, Арманд бросил на стол газету и начал кричать:

  - Не могут написать честно: фабрика потерпела поражение, рабочие победили.

  - Не так это просто, Арманд, - начал объяснять отец. – У нас появился долгий путь, чтобы, наконец, к чему-нибудь придти. Из Вашингтона приехали эксперты, чтобы во всем разобраться. Рабочим надо проголосовать за профсоюз, если они этого хотят. Возможно, они будут против этого…

  В глазах Арманда загорелся огонь.

  - Никогда в ближайший миллион лет, папа. Дядя Виктор говорит…

  - Я знаю, Арманд, я знаю, - прервал его отец, и Арманд подумал, что тот шутит. Отец давно уже не шутил. – Послушай, Арманд, я над этим долго думал. Если хочешь оставить школу и работать на фабрике – пожалуйста. Вперед. Теперь другие времена. Возможно, нам нужны такие молодые и крепкие парни, как ты, чтобы поддержать перемены к лучшему.

  Арманд аж вскрикнул от восхищения, он подскочил со стула, сжав руки над головой, будто Джо Луи, получивший корону чемпиона мира. Я видел, как помрачнело лицо отца, и подумал о том, как окончу школу и принесу домой диплом, который будет висеть на стене у меня в комнате.

  Церковь.

  Еще раз я опустился на колени у скамьи в тени между окон, наблюдая за нескончаемым потоком спешащих покаяться грешников. Еще раз, я почувствовал необходимость в раскаянии, и сделать это самому, прошептать священнику о грехе, который я совершил. Убил. Я нарушил пятую заповедь. Все мои предыдущие грехи оказались пренебрежительно мелкими, незначительными и легко отпускаемыми, например, прикосновение к груди тети Розаны. Если я нашел трудным признаться в маленьких грехах, то, как теперь было произнести слова, чтобы описать акт убийства? Я содрогнулся, ожидая реакцию священника. Раньше я учил в школе, что ход исповеди не может быть нарушен, что священник должен сидеть и слушать беззвучно, не произнеся ни слова. Став на колени в темном углу, где отблески горящих свечей отражались от тусклых стен, я осознал, что о своем акте я уже не смогу прошептать на ухо священника. Я оскорбил Всевышнего – того, кто сотворил мир и меня.

  Прости меня, дорогой Иисус.

  И мне стало не хватать воздуха.

  Кающиеся в грехах заходили и выходили. Свечи мерцали. Низко опустившееся вечернее солнце отпечаталось на стене через оконный витраж с изображением конца света.

  Никаких знаков. Чего еще мне было ожидать?

  Спустя какое-то время, я вышел из церкви.

  Заголовок в «Таймс»:

  Я не стал рвать газету. Прочитав эту статью, я не почувствовал ни облегчения, ни страха.

  Я себе сказал: «Если они когда-нибудь найдут Хирва Буаснё, то я сдамся полиции», - я подумал о Cиднее Кертоне в «Повести о Двух Городах», которую мы изучали в «Сайлас Би»). – Это будет лучшее из того, что можно сделать, и из всего, что я когда-либо сделал».

  Но я не чувствовал благородства, подобно Cиднею Кертону.

  Я вообще не чувствовал ничего.

  Я взял у матери ножницы, вырезал статью из газеты и положил это вместе со свернутыми в рулон стихами и рассказами, лежащими на полке в туалете, вместе с синей косынкой дяди Аделарда.

  Дом, в котором не спят. Сюда все время кто-нибудь приходит. Ты просыпаешься посреди ночи и слышишь приглушенные голоса и мягкие шаги, и даже если напряжешь уши и не услышишь ничего, то все равно тебе ясно, что кто-то продолжает молча стоять у гроба и смотреть на покойного.

  По ночам у гроба всегда оставались мужчины, давая женщинам возможность поспать. Во время похорон на женщин ложилось тяжелое бремя. Им надо было готовить еду и подавать ее на стол вместе с напитками, заботиться о детях и содержать дом в чистоте – все, что было необходимо делать всегда, и что не могла остановить смерть даже самого близкого человека. Когда наступал вечер, то на помощь матери приходили ее сестры и сестры отца, и они продолжали заниматься всей работой по дому, пока сами не падали на кровать. Тетя Розана так и не прибыла на похороны Бернарда. Ее не оповестили – ни у кого не было ее адреса, чтобы ее найти. Когда она уехала из Монумента, то от нее не пришло ни одной открытки или письма.