Глядя на него, я осознавал свое собственное будущее.

  В последний его визит мы уже не гуляли по улицам Френчтауна. Прохладными вечерами мы сидели на нашем крыльце, одевшись в толстые свитеры, попивая пиво, иногда ни о чем не говоря – просто молча общаясь. Я обратил внимание на иронию, заключавшуюся в том, что исчезновение заставило его блуждать где-то далеко, в то время как я должен был прятаться здесь во Френчтауне.

  - Почему ты остался здесь, Пол? - спросил он.

  Не было ясно?

  - Потому что здесь, во Френчтауне, дядя, у меня есть некоторый контроль над непредсказуемым исчезновением. Здесь я себя чувствую в безопасности. Если я случайно почувствовал, что неожиданно нагрянет исчезновение, то, как правило, я недалеко от дома, - и далее добавил. – В общем-то, исчезновение сделало меня писателем. Мне всегда хотелось увидеть мир, я завидовал вам и вашему бродяжничеству, но я обнаружил, что мне не надо уезжать из Френчтауна, чтобы писать. Я мечтал об известности и благосостоянии, о том, чтобы толпа приветствовала меня, когда мой поезд будет въезжать в большие города, и красивые женщины будут бросаться на меня. Но я понял, что писать – это замечательно само по себе, и что известность не имеет никакого отношения к ликующей толпе на перроне и к преследованиям поклонниц… - и сделал паузу. – А вы, дядя, тоже к чему-нибудь пришли, как и я здесь?

  - У меня, Пол, все совсем по-другому, потому что исчезновение принесло мне совсем иной опыт. Это было…

  На противоположной стороне улицы в церкви репетировал хор, что вечером было вполне обычно. Слабые голоса переливались в огромный смысл.

  - Что это было? - спросил я, мой голос мерк в тишине, в предчувствии последней возможности говорить о деталях исчезновения.

  - В те дни, исчезновение износило меня, когда в былые времена оно увлекало меня: я давал команду своему телу, мог управлять своими ощущениями, совершать поступки, не свойственные моему характеру и природе. Могли свершиться самые необузданные желания. Меня сводили с ума открывающиеся возможности. И, более того, я стремился ими воспользоваться. И иногда я этим пользовался – в магазинах… однажды, в темноте, ночью. Я разбивал окно и врывался в магазин, или просто входил туда раньше, чем его хозяин уходил и закрывал за собой дверь. Я видел, где он прячет деньги, если он не уносил их с собой в банк на ночной депозит. Мне уже были известны все потайные места, куда бы он мог их спрятать – куда-нибудь в коробки от сигарет или за бутылки на полке, под вкладыш выдвижного ящика. И однажды ночью я ограбил десять магазинов маленького городка в Огайо. Не знаю, что на меня тогда напало – какая страсть? Уже позже, сидя у себя в комнате, я подсчитывал деньги. Почти двенадцать тысяч долларов в мелких купюрах. Считая деньги, я смеялся, в то время как жар исчезновения был все еще со мной. Но на следующее утро я в панике посмотрел на все эти деньги и отнес их обратно, в некоторых магазинах положив их на место. Это грех, Пол - то, как я брал деньги, и как это меня веселило. Мне нужно было вернуть их обратно. Возможно, это и есть реальная цена исчезновения. Оно не годится для удовольствия.

  Я продолжал молчать, слушая его, я был поражен. Он говорил настолько искренне, и я боялся, что он может остановиться, если как-то я это прокомментирую.

  - И женщины. С ними оказалось еще хуже, чем я мог предположить. Я никогда не был бабником, я чувствовал себя с ними неуклюже и застенчиво. Я не мог смотреть им в глаза. Исчезновение ни разу не помогло. Оно помогало лишь подглядывать за ними или просто близко подойти за мгновение до того, как они почувствуют меня. Однажды ночью, в одной из гостиниц Северной Дакоты я блуждал по коридорам где-то после полуночи. Мне очень хотелось женщину. Исчезновение не заставило себя долго ждать. Я нашел не запертую на ключ дверь и увидел женщину, снявшую на ночь комнату. Она была молодой и красивой. Я проскользнул в ее комнату, найдя ее спящей в нижнем белье без одеяла. Ночь была теплой. Я остановился возле ее кровати, подошел ближе, чтобы нежно и легко коснуться плеча. Она застонала, заворочалась во сне, зашевелилась, что еще сильнее разожгло мои чувства. Я начал гладить ее. Понимаешь, Пол, о чем я говорю? Я гладил ее. Ее глаза открылись, и я убрал руку. Она закричала. Никогда раньше я не слышал такого крика, такого ужаса в голосе. Она закричала снова и снова. Она смотрела на меня. Не на меня, а на место, где я стоял. Она почувствовала меня, ощутила. А я был почти растоптан. Я отскочил к стене. Она долго не прекращала безутешно кричать, и я мог остаться там и смотреть на нее. А она все кричала, повторяя: «Что-то коснулось меня…, что-то коснулось меня…» Стоя на коленях в углу в комнаты я осознавал, что со мной сделало исчезновение. Я стал монстром.

  Но мне уже это было известно.

  Со мной стало то же самое.

  На протяжении всех этих лет с момента начала присутствия в моей жизни дяди Аделарда мы вдвоем с ним разделяли исчезновение, и лишь однажды мы говорили о дяде Винсенте, который приходился ему родным братом, также как и мне Бернард, который был его племянником. Беседа произошла перед похоронами Бернарда.

  Аделард появился, как обычно, без предварительного предупреждения, будто выйдя из исчезновения на ступеньках дома моего дедушки на второй день после смерти Бернарда. В те дни поминки проходили в течение трех дней и трех ночей после смерти покойного. Все эти дни в доме было многолюдно и шумно, на печи всегда был горячий кофе, запах еды перемешивался с болезненно-приятным ароматом цветов. Гроб с телом Бернарда был установлен в комнате. Окна были зашторены. Букет белых гвоздик у входной двери объявлял о смерти в нашей семье.

  Я не мог видеть Бернарда в гробу. Его красота была теперь вощеной и безжизненной, четки из церкви были сжаты в его бледных руках. Но я остановился у гроба, чтобы снова стать на колени и помолиться, даже притом, что в моих словах была пустота и бессмысленность.

  Как оказалось матери хватило воли быть самой сильной в семье, она продолжала убирать, топить печь, встречать всех своих сестер и соседок, приносивших к нам в дом дымящиеся блюда для стола, бутерброды и печенье. Отца одолевала печаль. Он подолгу стоял у гроба, не произнося ни слова. Его глаза выглядели как разбитые стеклянные шары. Мой брат Арманд и сестры-близнецы ходили, опустив глаза и говоря что-нибудь односложно и безлико. Для них смерть Бернарда была тяжелой утратой. Для меня самого осознание этой потери сопровождалось еще и чувством вины, будто бы я сам был повинен в его кончине.

  Теперь позвольте мне рассказать о том, о чем я молчал годами, нося в себе всю эту боль.

  Я убил Рудольфа Туберта.

  Я вознес над его телом нож, а затем многократно нанес ему удар за ударом.

  Эта сцена ярко стоит перед моими глазами, как будто это произошло только что.

  Я стоял с ножом в руке, и Рудольф Туберт это видел.

  Но что он видел на самом деле?

  Висящий в воздухе нож. Чудо или волшебство - то, чего, конечно же, не бывает вообще.

  Забыв о том, что я исчез, я взял нож со стойки и развернулся, представ перед ним. Увидев, как он смотрит прямо на меня, я тут же понял, что совершил ошибку. Дядя Аделард предупреждал меня, что, как только я исчезаю, то все, что после этого оказывается у меня в руках, остается видимым и перемещающимся по воздуху. Я взвешивал свой следующий шаг. Я знал, что было необходимо расправиться с ним, отомстить за отца, рабочих, тетю Розану, Бернарда и сотню мальчишек Френчтауна, вовлеченных в его игры. Хотел ли я его убить? Смогу ли я дать на это верный ответ после всех этих лет? Возможно, даже и хотел, но может ли желание диктовать поступки?

  Во всяком случае, он увидел нож.

  Я тоже видел, как нож поплыл по воздуху со стойки. Он был в моей невидимой, правой руке.

  Рудольф Туберт уставился на нож. Это был даже больше, чем взгляд. Его глаза почти вывалились из орбит. И в этот момент он начал вставать со стула, обеими руками, лежащими на столе, отталкиваясь прочь. Его глаза были прикованы к ножу.