Я развернул сложенную вчетверо записку и увидел накарябанные карандашом слова, напоминающие крошечных змеек на бумаге:

« Привет, Пол ».

  Почерк был явно Бернарда.

  Нам с Питом часто досаждали наши братья и сестры. Они знали о нашей системе связи, хотя это было нашей с ним тайной. В банках из-под супа мы находили все, что угодно, чем могли быть мертвые мыши или прочий тошнотворный мусор. Я знал, что мышей мне подбрасывал Арманд, когда Пит был уверен, что весь мусор в его банке был подброшен его братом Херби. На неделю-другую мы прекращали пользоваться нашим веревочным телефоном, а потом снова возобновляли связь. Мои сестры обычно оставляли мне записки о том, что моя очередь мыть посуду или выносить мусор. Я ненавидел какую-нибудь работу по дому. Бернард изредка оставлял мне какие-нибудь послания, обычно это была какая-нибудь загадка или просто приветствие. Он никогда не подписывался, но я всегда узнавал его почерк.

  Я смотрел на записку: хрупкая бумага, карандашная линия, четкая и разборчивая на белом листе:

« Привет, Пол ».

  Он будто говорил со мной.

  Я знал, что больше не буду исчезать, независимо от того, сколько мне придется прожить. Мне не хотелось, чтобы из-за меня умер кто-нибудь еще.

  В воскресенье я пошел на мессу вместе с матерью и отцом, как раз когда собралась вся наша община. Выстояв очередь, я вместе со всеми стал на колени, обернув руки белой льняной тканью. Я поднял голову навстречу подошедшему священнику и открыл рот, позволив белесой вафле лечь на язык. Я отошел назад к своему месту на скамье. Впитывая влагу рта, вафля таяла на моем языке. Я был осторожен, чтобы не касаться ее зубами. Я ее проглотил, уговаривая себя в том, что это просто вафля, а не Тело Христа, что я не в общине, а сам по себе.

  Став на колени, я ждал гром и молнию, разрушения стен церкви и падения столбов, на которые опирался потолок. Но ничего не произошло, и это было худшее из всего.

  Самое худшее из того, что могло бы случиться.

  Небытие. Безответность. Пустота, которая так ничем и не заполнилась все последующие годы.

  Двадцатью пятью годами позже я лежу в своей постели на третьем этаже в арендуемой мной квартире напротив церкви Святого Джуда. Я исчезаю среди ночи. Моя сестра спит рядом в спальне. Она – сама невинность по сравнению со мной.

  Я больше никогда не нарушал свою клятву, что дал в тот день, когда похоронили Бернарда, чтобы больше не было тех кошмаров, которые обязательно последуют, если я вновь вызову исчезновение. Однако исчезновение приходило само, раз за разом истощая меня, и я был бессилен что-нибудь с этим сделать.

  Скрываясь в темноте, я его терпел, пытаясь каждый раз отсрочить момент, когда оно придет снова, напоминая о себе паузой, болью, холодом.

  Этой ночью, однако, появился свет в конце этого адского туннеля, ведущего в тупик исчезновения, взявшего верх надо мной. Я подумал о том, что по этой земле ходит еще один исчезатель, мой неизвестный племянник, который передаст исчезновение следующему поколению. До последнего вечера я был не в силах что-нибудь о нем узнать.

  Роз дала мне ключ, в котором я так нуждался.

  Я его найду.

  Согрею и защищу его.

  Я постараюсь сделать для этого бедного исчезателя все, что дядя Аделард так и не смог сделать для меня.                                               

  Оззи. 

  Монахини приняли его, выкормили, уберегли от холода и болезней, они залечивали его раны, проявляя нежность, любовь и заботу. Храни Господь монахинь, хотя сам женский монастырь он ненавидел. Он также ненавидел весь тот мир, что был за его пределами. Он также ненавидел себя, в особенности то, что он сам никак не мог в себе изменить - головные боли, плаксивость и сопли, без конца текущие из его носа. С тех пор, как Па, который на самом деле не был его Па, бил его кулаком по носу так, что он мог пролететь кубарем через всю комнату. А затем, увидев, как пошла кровь и как смяты все кости носа и хрящи, Па бил его снова и снова в то же самое место. С тех пор нос Оззи тек без конца, а в голове над его глазами начинались адские боли, сползающие по его скулам.

  - Хватит дрожать, - командовал ему Па, который не был его Па, а так – фальшивкой, липовым «папа-заменителем», и затем он бил его снова. – Хватит плакать…

  Когда он был еще маленьким, то он плакал, когда старый «папа-заменитель» бил его, а затем ругал его за плач, обзывал последними словами и снова бил Оззи, крича на него: «Хватит плакать, долбаный выродок…» Оззи пробовал объяснить, что он плачет, потому что его бьют, но это никак не могло остановить избиение. Ничто не могло. Избиения были бесконечны – изо дня в день. Наконец, ему стоило неимоверных усилий, чтобы научиться не плакать. Или внутри него что-то высохло – там, где появлялись слезы? Он не смог справиться с насморком, но, Христос, он больше не плакал. И это - то, чего он смог добиться. Он больше не плакал, что бы не случилось.

  Из-за матери он начал жить у монахинь. Бедная Ма – как он ее любил. Он не мог забыть ее запах, коим был запах бутылок, а если точнее, то их содержимого, с чем он познакомился позже – с тем, что пьют. Стоя за дверью в недосягаемости для глаз, она большими глотками заглатывала то, что было внутри, и думала, что никто этого не видит. Прошло немало времени, чтобы стало ясно, для чего она скрывалась за дверью, пока, наконец, в кладовке не скопилось огромное количество бутылок. Она пила с такой жадностью, будто это была еда, а она очень голодна. И когда старый «папа-заменитель» пришел домой, то он начал избивать ее за то, что она пила, а затем стал швырять бутылки в стены и потолок, разбивая в дребезги их, а также и в нее.

  Ночами Оззи пытался закрывать уши, чтобы не слышать происходящее в их спальне. Это был странный шум пружин матраца, но еще громче был плач его матери, ее стенание, а затем ее приглушенные крики и ворчание старика, напоминавшее рев дикого животного. Оззи не переносил этих звуков, он затыкал уши и тихо рыдал в подушку и одеяло.

  Наконец, как-то ночью, когда она подползла к кровати Оззи, она отчаянно прошептала ему, что ей нужно уйти. Она поцеловала его и попрощалась. Она сказала, что обязательно вернется за ним. Все ее лицо было в фиолетовых синяках, глаз опух, а из носа текла кровь. «Держись от него как можно дальше», - сказала она Оззи. Она перебралась в ужасный дом на улице Бовкер, там где жили шлюхи, хотя она сама таковой никогда не была. Она умерла прежде, чем смогла вернуться за Оззи и спасти его, как она обещала. Когда старый «поддельный папа», придя домой, обнаружил, что она ушла, то он избил Оззи так, как никогда еще этого не делал, а затем он начал швырять в стены стулья, разбивая их в щепки. Следом полетели чашки и тарелки, пока он сам не рухнул на пол во весь устроенный им разгром и, наконец, не уснул, где Оззи обнаружил его на утро.

  «Твой отец – бедняк, а мать – шлюха».

  Он это постоянно слышал в школе после того, как его Ма стала жить на улице Бовкер. Он ненавидел сверстников, особенно Булла Цимера, который преследовал его целыми днями, чтобы схватить Оззи за нос или подставить ему ногу, чтобы тот споткнулся, а затем ткнуть его носом куда-нибудь в грязь, когда другие дети могли собраться вокруг и смеяться. К этому времени он уже научился не плакать, терпеть, молча сносить едкие слова, адресованные ему. Он как бы смотрел на это со стороны, просто терпел, не плакал, сносил удар за ударом. Он старался не обращаться за помощью к Сестре Анунсиате, которая была зла на Булла Цимера и следила за ним после того, как тот выследил Оззи, когда он направлялся в женский монастырь и начал бросать в него камни, сильно ранив его в голову.

  Позже, в монастыре Сестра Анунсиата обработала его рану, и приложила холодную руку к его ссадинам. От нее пахло лекарствами, которые она очень долго хранила у себя на полке. Ей самой было немало лет, все ее руки покрылись старческими пятнами, а лицо было сморщенным как скомканный бумажный мешок. Это все, что он мог на ней видеть – лишь лицо и руки, все остальное было спрятано под ее черным одеянием. У себя на лбу он почувствовал ее прохладную руку и чуть не закричал, но он нашел в себе силы сдержаться.