Потом она чувствовала себя выброшенной на берег медузой среди бархата, позолоты и прочей мишуры шикарного отеля. Зачем только она сюда приехала, одно расстройство. Уехать бы или хоть выйти поужинать, увидеть что-нибудь другое. Горацио знал, куда можно пойти. Но он не мог ее сопровождать, он показывал город Шекспировскому Гению, который подошел поздравить его после выступления и пригласил в Лондон. Горацио не собирался лететь с ней домой и на прощание посоветовал, для ее же пользы, не разгуливать по этому городу в норковом манто.

Правда! Все правда… Глория, взвизгивая от смеха, поставила на стол пустую чашку. Бабилу тоже бы откалывал такие номера, не будь он полным ничтожеством. Представляете, наплел Великому Оракулу, она ткнула пальцем в фотографию, что он — художественный руководитель университетского театра и собирается поставить одну из его пьес. Он катал его в своем «кадиллаке» и вешал ему лапшу на уши. Великий Оракул заработал морскую болезнь. Вдруг Бабилу останавливает машину в уединенном месте, заклинивает дверцы и обстреливает старика в упор фотоаппаратом со вспышкой, так что бедняга практически ослеп. Жаловался потом, что ему обожгли сетчатку. Еще много месяцев он появлялся на людях только в темных очках и с белой тросточкой. А Мидлвэй у него с тех пор в черном списке, этот университет, видите ли, прервал труд его жизни и лишил его Нобелевской премии. Вот аферист-то Бабилу, ну, аферист…

Гомосексуализм не был для Авроры житейским делом и темой для грубых и сальных шуток. Глубокая тайная рана болела в ней с тех пор, как однажды ночью в Восточном Берлине — какой великолепный зоологический сад она там осмотрела! — французский дипломат, провожавший ее в гостиницу, упомянул ее мужа, с которым она давным-давно рассталась. Они беседовали о том, кто чего достиг, и разговор случайно зашел о нем: в Индонезии он ЗАДЕЛАЛСЯ ГОЛУБЫМ, — рассказывал дипломат, — путался с местными, того и гляди, хорошенький подарочек привезет во Францию! Затем повернулся к ней: законную-то свою он бросил!

А законная-то — она. Была зима, темная ночь, и хорошо, что темно и что еще не сняли железный занавес. Она оставила эти откровения на совести дипломата, который по пути предложил ей подняться к нему в номер, выпить по последней…

Она была не такая, как Глория и Бабетта. Ни Бабилу, ни Горацио не вызывали у нее улыбки. Они леденили ей сердце, как и многие другие, которые не любили ее, отвергали или вообще ненавидели. Они бередили старые раны, нанесенные мужем, когда, предваряя свой окончательный уход, он вернул ей все письма, которые она ему писала. Порванными. Когда Аврора вскрыла пухлый конверт, они рассыпались дождем конфетти.

Горацио вернулся из Англии быстрее, чем ожидала Бабетта. Решив, что он для нее потерян, она взяла на еще не остывшее после него место девушку, которую он терпеть не мог. Она не хотела больше привязываться: работа есть работа, и точка!

Горацио не понравилось в Лондоне, а о романе с Шекспировским Гением, через неполных три месяца закончившемся пшиком, Бабетта не стала его спрашивать. Без единого слова он вернулся на нижнюю ступеньку служебной лестницы, к ассистентам, но не прошло и года, как вновь водворился в кабинет Бабетты, мрачный, красивый и всем недовольный, необходимый Бабетте для духовной жизни так же, как Летчик был необходим ей для жизни личной.

С ним она могла поговорить о том, что ее по-настоящему интересовало, — рано утром, за чашечкой кофе, который они пили вдвоем, без посторонних. Кафедра работала как часы. Они вместе подводили итоги года по европейской литературе и культуре: четверо студентов еще занимались Шекспиром, пятнадцать — «феминин стадиз», двадцать два — лексикой провансальской кухни. Порядок! — отметила Бабетта, хорошо, что Шекспира не забывают. Они говорили о Горацио — само собой, — но и об их любимом Шекспире тоже и, цитируя его на безупречном английском, театрально подчеркивали мелодичную плавность.

Когда с ней случилась беда, у нее оставался Горацио. Он помог ей — так укрывают одеялом больного — набросить на плечи норковое манто, когда они собирались в Мидлвэй. В аэропорту бегал за глазными каплями для нее. Спускаясь по трапу, держал ее за руку — и вот вчера вечером он ушел с Бабилу. Ладно, Бабетта еще могла понять, что Шекспировский Гений с его открытым лицом, крашеными волосами и красными уголками глаз, обожженных светом софитов, привлек Горацио — что греха таить, она и сама не осталась равнодушной, — но видеть, как Горацио крутит любовь с жалким альфонсом, интеллектуально на десять голов его ниже и даже не красивым, — это было выше ее сил. Сдурел он, что ли? Ее как будто второй раз бросили: сначала Летчик, теперь вот Горацио, кто следующий? Да что это с вами, мужчины?

Чтобы отметить окончание симпозиума, Бабилу повез их в Блю-бар [16]на Западном шоссе; в этом похожем на конюшню заведении ошивались исполинского роста негры и рыжий верзила у бильярда. Кому, как не великанам, было собираться здесь, чтобы выпить посошок на дорожку, — они так походили на здоровенные грузовики, ожидавшие их на огромной стоянке. Глория защелкала пальцами в такт знакомой музыке, и Бабилу увлек ее на крошечную танцплощадку. Они дергались и извивались, он — маленький и юркий, как кузнечик, она — грузная и неповоротливая. Бабетта тоже вышла, вклинилась между ними, танцевала то с ней, то с ним, вертела задом в брачной пляске, привлекая кузнечика, но тот предпочел скакать без нее. Лола Доль просто стояла на площадке, было видно, что она изо всех сил пытается не упасть. Горацио заключил актрису в объятия и прильнул щекой к ее лицу.

— Иди к нам! — кричали они Авроре, но та молча отнекивалась, мотая головой: не умею танцевать.

— А кто тут умеет? — крикнула Глория. — Бери пример с нас, мы импровизируем!

Аврора нехотя встала. Одеревеневшее тело не повиновалось ей. Куда ни кинь — все клин: надо было танцевать, чтобы не выделяться, но, не умея двигаться, она тем более обращала на себя внимание. Аврора дергала головой, не попадая в ритм музыки, до того громкой, что она ее не слышала. Один из парней у стойки решил, что она хочет танцевать, но стесняется, и потащил ее на площадку. Она стала упираться. Он так стиснул ей пальцы, что они посинели.

Нет, она не пойдет за компанию с этими тетками трясти своими телесами, она не хочет, как они, чувствовать колыхание своих щек, живота, грудей, она не пойдет. Парень коленом раздвинул ей ноги, чтобы заставить ее сделать па. Она пошатнулась и чуть не упала. Надо же так утратить человеческий облик! За неимением минимума языка, быть вынужденной молча бороться за каждую пядь! Она изо всех сил вцепилась в деревянную столешницу, а он, не обращая внимания на побелевшие суставы пальцев, все тянул ее на себя.

Аврора однажды видела, как девушку изнасиловали еще проще — в токийском дансинге, прямо на площадке, среди пар, танцевавших пасодобль. Парень, с которым она была, швырнул ее на пол. Два такта, три движения — и дело было сделано. Распростертая на паркете в своей пышной тюлевой юбке, девушка подергивалась, как издыхающая муха. Теперь он точно меня ударит, думала Аврора, приседая, чтобы увернуться от колен своего противника, влепит такую затрещину, что у меня голова кругом пойдет. Она отчаянно закричала: Нет, нет, нет!

Компания возвращалась, и парень отпустил ее, вернее отпихнул. Женщины были красные, потные, тяжело отдувались. Они заметили, как Аврора бледна: выпей! Ей протянули бутылку пива. Аврора поднесла горлышко к губам, зная, что не сможет сделать больше одного глотка, что от горьковатого пива ее затошнит, а пена потечет по подбородку. Может, лучше виски? — спросила Лола.

Аврора запрокинула голову и выпила пиво до дна. И тут же попросила еще бутылку. Вот и Аврора РАЗОШЛАСЬ! — заявила Бабетта с ехидным удовлетворением: та, которую считали особенной, на поверку оказалась из того же теста. Аврора пила, а женщины хлопали в ладоши. Они говорили, что им приятно смотреть, как она веселится. Веселится? Да она умирала. Я тону, подумалось ей, и алкогольные пары чуть приглушили музыку.