– Ну, ты же знаешь, – проревел Спаальце. – Самая ужасная катастрофа, которую мне надо сейчас предотвратить, это бунт. Ты знаешь, что перед тем, как запустить на центральную площадь, нас заставили петь перед идентификаторами голоса, как сопрано, и щупать экранчики, словно мы картины? Моим людям это не понравилось.

– Приказы сверху, – сказал ван Хоор. – Если тебе станет легче, нам с Ритой тоже пришлось через это пройти.

На самом деле ван Хоор недоумевал, в чем причина стольких дополнительных мер безопасности: впервые, чтобы попасть на работу, ему пришлось удостоверять свою личность с помощью физических тестов. Рите это понравилось не больше, чем ему, она даже вышла из себя, когда охрана преградила ей дорогу. Почему Вуд ничего им не сказала? К чему эти изменения в последний момент в дежурствах персонала по вывозу картин и по охране? Ван Хоор подозревал, что снятие работ Мэтра с европейских выставок как-то со всем этим связано, но не решался строить догадки. Ему было обидно, что он еще не такая важная персона, чтобы об этом знать.

– Нам уже не доверяют, – сказал он.

Рита ван Дорн, закинувшая ноги на пульт управления и помешивавшая дымящийся кофе в пластмассовом стаканчике, равнодушно посмотрела на него и снова обернулась к мониторам.

17:50

Пока ван Тисх садился в лимузин, один из сотрудников из свиты отдела искусства держал высоко над ним зонтик. На соседнем сиденье его ждал Стейн. Секретарь ван Тисха Мурника де Берн заняла место рядом с водителем. За ограждением бесновалась толпа журналистов и операторов, но Мэтр не ответил ни на один их вопрос. «Он устал и не собирается делать никаких заявлений», – поясняли сопровождавшие его. Бенуа, Нелли Сигель и Франц Хоффманн с удовольствием бы превратились на несколько минут в пророков и донесли бы замыслы Божьи до людей через микрофоны, но Мэтр должен был уезжать. Дверцы закрылись. Водитель – стилизованный, светловолосый, в черных очках – направил машину к одному из выходов, расчищенному полицией. Охранник выпустил их. Его плащ блестел под дождем.

Ван Тисх в последний раз взглянул на «Туннель» и отвернулся. Стейн положил руку ему на плечо. Он знал, как мало нравились Мэтру такие проявления привязанности, но он сделал это не ради ван Тисха, а ради себя самого: ему необходимо было, чтобы тот понял, как много он ему повиновался, скольких жертв ему это стоило.

И скольких еще будет стоить, гализмус.

– Все, Бруно. Все.

– Еще нет, Якоб. Нам нужно кое-что сделать.

–  Фусхус,клянусь, что… Можно сказать, это уже сделано.

– Можно сказать, но это не так.

Он задумался, что бы ответить. Так было всегда: ван Тисх был бесконечным вопросом, а он должен был давать ответы. Он откинулся на спинку сиденья и постарался расслабиться. Но не мог. Великий художник был так же далек и непостижим, как и его работы. Рядом с ним Стейн всегда испытывал то чувство, какое, наверное, испытал Адам в раю, ослушавшись Бога, – некий хрустальный стыд. Любое молчание перед лицом ван Тисха содержало в себе подразумеваемую вину. Ощущение, конечно, не из приятных. Но какая разница? Уже двадцать лет он наблюдает, как тот превращает человеческие тела в невозможное и меняет мир. У него достаточно материала, чтобы написать целую книгу, и когда-нибудь он ее напишет. Однако он не считал, что знает Мэтра лучше, чем другие смертные. Если ван Тисх был темным океаном, он служил всего лишь дамбой, чтобы его запрудить, электроцентралью, способной превратить чудовищный водопад в сияние золота. Он был ему нужен, всегда будет ему нужен. В какой-то степени.

Вдруг с переднего сиденья взвилось привидение.

Мурника де Верн обернулась к ним и сейчас смотрела на Стейна через редкую завесу бесконечно черных волос. Стейн отвел глаза от ее пустого, лишенного блеска взгляда. Взгляд этот был не ее, он прекрасно знал это, а его.Ибо Мурника де Берн былаван Тисхом до пределов, о которых никто, кроме Стейна, не мог и подозревать. Так написал ее Мэтр, такую тональность страсти придал ей он.

Мурника неотрывно глядела на него, взволнованно приоткрыв рот, как голодный пес. Казалось, она в чем-то его упрекала и о чем-то предупреждала.

Машина тихо скользила, не поддаваясь жалам дождя.

Ее взгляд был неприятен.

–  Фусхус,Бруно, ты что, мне не веришь? – стал оправдываться он. – Клянусь, я обо всем позабочусь. Доверься мне, прошу тебя. Все будет в порядке.

Он говорил, глядя на Мурнику, но обращался к ван Тисху. Такую же ошибку, подумал Стейн, иногда допускает зритель, когда думает, что человек с картины смотрит на него, или когда кукла чревовещателя перебивает его во время представления. Но в этом случае куклой казался ван Тисх. Мурника де Берн, напротив, была написана ужасно живо. Такой она была еще мгновение. Потом стала похожей на мертвеца, отвернулась и снова заняла свое место.

Стейн почувствовал в легких воздух и выдохнул.

«Дворники» бились с дождем. Не слышно было почти ничего, кроме этого треска часов (или маятника, или кисти), пока машина неслась по автотрассе к выезду из города по направлению к «Шипхолу».

– Все будет в порядке, Бруно, – повторил Стейн.

18:35

– Мы познакомились в эденбургской школе, – пояснил Зерицкий. – Моя семья родом отсюда. Ну а у Бруно был только отец, который родился в Роттердаме и, наверное, внушил ему, кроме всего прочего, что в этой деревне делать нечего.

Зерицкий был высоким крепким мужчиной со светлыми, уже начинающими редеть волосами. У него был вид здорового человека, которого не очень-то баловала жизнь. Однако его манера говорить, прищуривая глаза, наводила на мысль о какой-то скрытой тайне, запретной комнате, давнем семейном проклятии. Его дом был изнутри не больше, чем казался снаружи, там пахло книгами и одиночеством. Полчаса назад, вернувшись после долгой прогулки вдоль Геля в сопровождении своей легавой и пропуская мисс Вуд внутрь, он признался, что жена бросила его, потому что не выносила ни того, ни другого. «Ни книг, ни одиночества», – смеясь, уточнил он. Но он не жил отшельником, совсем наоборот: он часто выбирался на люди, был общителен, имел друзей. И он с удовольствием наслаждался природой в сопровождении своего пса.

Представившись, Вуд частично объяснила ему причину своего приезда. Она хотела получше узнать человека, чьи работы охраняла, это естественно, и так это, похоже, и воспринял Зерицкий, коротко кивнув в знак согласия. Вуд выдала любопытный монолог о том, «как бесконечно трудно найти настоящего ван Тисха» в многочисленных написанных о нем книгах. Так что она решила с головой окунуться в эту тему и побеседовать с другом его детства. «Расскажите мне все, что вы помните, – попросила она, – даже если вам кажется, что это не важно».

Зерицкий щурился. Возможно, он и догадывался о более глубоких причинах появления Вуд, но особого желания копаться в них не проявлял. Вообще-то эта просьба была ему приятна. Ему явно нравилось говорить, а людей, готовых его выслушать, было немного. Сначала он заговорил о себе: он преподавал в старших классах в Маастрихте, хотя в прошлом году взял творческий отпуск, чтобы закончить все отложенные в долгий ящик проекты. Опубликовал несколько книг по истории южного Лимбурга, а сейчас находился на стадии сбора данных для написания фундаментального исследования об Эденбурге. Потом он заговорил о ван Тисхе. Поднялся и взял с полки какую-то грязную папку. В ней были фотографии. Он передал некоторые Вуд.

– В школе он был невероятным ребенком. Взгляните.

Типичная классная фотография. Белые круглые головы детей выдаются, как булавочные головки. Зерицкий склонился над Вуд за ее спиной.

– Вот я. А вот Бруно. Он был очень красив. И у мальчиков, и у девочек при взгляде на него дух захватывало. В его глазах горел негасимый огонь. Угольного цвета, унаследованные от матери-испанки волосы, полные губы и черные, как бы прочерченные тушью брови образовывали такое гармоничное целое, как лицо античного бога… Таким я его помню. Но дело было не только в красоте, а… Как бы это объяснить?… Как в его картинах… В нем было нечто большее, чем можно увидеть глазом. Мы не могли удержаться от того, чтобы склониться к его ногам. А он это обожал. Он с удовольствием командовал нами, отдавал приказы. Он был рожден, чтобы творить, используя других.