Ее только что установили, и она еще не вошла в состояние «покоя». Бег времени ощущался ею как хождение людей (технического персонала и рабочих, охранников) вокруг нее – как нечто, что движется вперед, не касаясь ее. Но она знала, что открытие выставки еще не состоялось, потому что софиты были мертвы.

В один прекрасный момент в проходе для публики появилась какая-то фигура, перепрыгнула оградительный шнур и направилась к подиуму. За ней – свита из ног. Происходило что-то важное. Два темных ботинка встали рядом с ее затвердевшими от краски бедрами. Она снова услышала далекий низкий голос, правильный испанский с отзвуками похоронного колокола:

– Все время смотрись в зеркало.

Приказ был словно удар током. Конечно, она повиновалась.

Значит, правда, что Мэтр в последний раз проверяет все свои картины, как сказал ей Герардо. Тень двигалась от фигуры к фигуре, дала наставления и Старцам, хотя Клара не смогла их расслышать. Потом ботинки вернулись – странные лаковые звери, загадочные акулы с гуталиновыми мордами, направленные на ее тело. Маленькая заминка, полуоборот. Осталось эхо. Наконец, завороженная тишина.

Она, не отрывая глаз, смотрелась в эту далекую камею с нарисованным лицом.

17:30

Тьма уже была кромешной.

– А что теперь? – нервно спросил Босх, не сводя глаз с монитора. – Почему они не зажигают эти чертовы лампы?

– Ждут, пока ван Тисх даст приказ, – откликнулась Никки.

– Уже сейчас, – сказал Остербрук.

Все повернулись к его монитору. Из группы людей выделялась одна фигура, неподвижно стоявшая спиной к камере. Прямые молнии фонарей стремительно выхватывали ее из тьмы.

– Великий такой деятель, – пробурчал Рональд, пожирая экран с тем же жадным волнением, с которым он отдавал должное пончикам.

Всякий момент требует особых декораций, подумал Босх. Они живут в мире, где ценные вещи стали торжественными. А во всякой торжественности есть декорации, и ритуал, и высокие гости, рассевшиеся на трибунах, на глазах у раскрывшей рты зачарованной публики. Ничего нельзя сделать просто так: необходимо определенное количество артистизма, некая доля искусства.Почему не взять и не зажечь софиты? Почему не впустить публику? В конце концов, это вопрос нажатия обычной кнопки. Но нет. Момент был торжественным. Он должен быть запечатлен, закреплен, записан, увековечен. Без медлительности не обойтись.

– Его фотографируют, – заметила Никки, опершись подбородком на руки. Босх заметил в ее голосе мечтательную нотку.

Ван Тисха осветили наклонным рефлектором – остров света в пятистах метрах перекрученной темноты. Он стоял к камере спиной. Царство его не от мира сего и ни от любого другого мира, думал Босх. Царство его – это он, один, посреди этой сверкающей лагуны. Тени колдунов благословляли его волшебными лучами.

Художник поднял правую руку. Все затаили дыхание.

– Моисей, разделяющий воды, – снова выплеснул свой сарказм Рональд.

– Что-то там не работает, – заметил Остерброк, – потому что в «Туннеле» все равно темно.

– Нет, – вмешалась Мартина, склонившаяся на его плечо. – Сигнал – взмах рукой.

Босх оглядел остальные мониторы – везде черно. Ему не нравилось, что «Туннель» так долго в темноте. Так потребовал «великий такой деятель». Перед началом шабаша ведьмы должны были почтить его блуждающими огоньками. Потом, когда закончится сеанс фото– и видеосъемки, Сатана опустит когтистую лапу, и начнется его личный Ад, его мерзкий и ужасный Ад, самый жуткий из всех, потому что никто не знал, что это был Ад. А самое худшее в Аду – это не знать, там ли ты уже.

Рука опустилась.

Триста шестьдесят нитей накаливания, созданных Игорем Попоткиным, одновременно зажглись и зевнули полными света пастями. На мгновение Босху показалось, что картины исчезли. Но они были там, преображенные. Как будто величественная кисть прошлась по ним золотом, и именно этого мазка им и не хватало. Картины пылали в неясном огне. В рамках мониторов они были похожи на старинные работы на холсте, но с глубокими, объемными, наделенными трехмерной жизнью персонажами. Задние планы выделились, и туман обрел очертания пейзажа.

– Боже мой! – ахнула Никки. – Это еще прекраснее, чем я думала.

Никто не ответил, и в молчании, казалось, крылось безмолвное одобрение. Но Босх был не согласен.

Это было не прекрасно, а гротескно и жутко. Видение картин Рембрандта, обращенных в живых существ, вызывало прилив чувств, но эти чувства, в глазах Босха, были вызваны не красотой. Очевидно было, что ван Тисх дошел до грани: дальше живая живопись двигаться не могла. Но выбранный им путь не был путем эстетики.

В распятом мужчине, в маленькой девочке с мертвенным цветом лица, облокотившейся на окно, в этом пире с живыми блюдами, в голой женщине с окрашенными в рыжий цвет волосами, на которую бросались два гротескных типа, в фигуре девушки с фосфоресцирующими глазами, в ребенке, завернутом в раскрашенные шкуры, в ангеле, душившем стоявшего на коленях человека, не было ничего прекрасного. Ничего прекрасного и ничего человеческого.Но хуже всего то, что всё, казалось, указывало: Рембрандт виновен в этом наравне с ван Тисхом. Это был их общий фех. «Вот отрицание человечества», – могли сказать оба художника. Наказание за то, что люди – те, кто они есть. В одну ужасную ночь человечество выдумало искусство.

«Вот наше наказание», – подумал Босх.

– Конечно, перед этим стоит снять шляпу, – в бесконечной тишине провозгласил чей-то голос. Это был Рональд.

На мониторе было видно, как Стейн поднял руки и зааплодировал. Яростно, чуть ли не со злостью. Но звука не было, и на экране хлопки выглядели как молчаливые конвульсии. К нему тут же присоединились Хоффманн, Бенуа и физик Попоткин. Вскоре все окружавшие ван Тисха фигуры с кукольным неистовством двигал и руками.

В вагончике первой начала Мартина, хлопки ее худых гибких ладоней звучали как выстрелы. Остерброк и Никки возбужденно подхватили. Аплодисментов Рональда было почти не слышно – как будто между его пухлых ладоней лопались пузыри. Шум в узком пространстве вагончика оглушил Босха. Он обратил внимание, что у Никки горят щеки.

Чему они хлопают? Боже, чему они хлопают и почему?

Добро пожаловать в безумие. Добро пожаловать в человечество.

Быть исключением он не захотел: не хотел выходить из массы, терпеть не мог отличаться от других. Необходимо, сказал он сам себе, оставаться в рамках.

Он свел ладони вместе и изобразил хлопки.

17:35

Альфред ван Хоор сидел перед монитором наружного наблюдения в вагончике «А» и смотрел за расстановкой своей «группы попугаев», как ее окрестила Рита. Его «персонал художественных ЧП» был сгруппирован на Музеумплейн. Бело-зеленые привидения в желтых дождевиках находились рядом с фургонами для эвакуации. Ван Хоор знал: вероятность того, что им придется действовать, очень мала, но по крайней мере его идея была одобрена Бенуа и самим Стейном. С чего-то надо начинать. В таких компаниях, как эта, необходимо выделяться с помощью новаторских изобретений.

– Пауль? – окликнул ван Хоор в микрофон.

– Да, Альфред, – послышался в наушниках низкий голос Спаальце.

Пауль Спаальце возглавлял этот импровизированный отряд. Ван Хоор наделил его неограниченным доверием. Они вместе работали при организации мер безопасности во время проведения выставок на Ближнем Востоке, и ван Хоор знал, что Спаальце из тех, кто сначала делает дело, а потом сомневается. Конечно, для составления долгосрочных планов это не самый подходящий человек, но когда нужны быстрые чрезвычайные меры, он незаменим.

– Паства начнет дефилировать меньше чем через полчаса, – сказал ван Хоор, пробиваясь сквозь шквал помех. – Как там у вас все, Пауль?

Вопрос был праздным, потому что на экране ван Хоор сам мог видеть, что «там у них» все хорошо, но он хотел, чтобы Спаальце знал: он заботится обо всех мелочах. Они затратили много часов на подготовку планов срочной эвакуации с использованием компьютерной анимации, и не дело позволить капитану пасть духом от безделья.