Однажды фараон, обычно равнодушный ко всему и вся, определил на роль жертвы юношу, которого она так отличала. Собственно, выбора у нее не было: либо в жертвенник текла кровь из ее сердца, и она знала – так и будет. Либо – из сердца ее баловня.

Чем юноша так задел холодного фараона, я не разобрала. Может быть в его безразличном, остывающем сердце заиграла какая-то последняя, затаенная струна, не отмершая благодаря какому-то капризу генетики.

Как бы то ни было, приказу я подчинилась.

Юношу привели в путах. Он смотрел на незнакомый ритуал. Ничего хорошего ему ждать не приходилось, но он был достаточно спокоен, потому что считал – я его не предам и не убью.

Я же вела обряд как обычно, полагая, что ничего особенно не происходит. Как всегда принесут в жертву мужчин, некоторые из них были моими любовниками. Ну и что?

Когда кровь брызнула из сердца первого пленника в специально подставленную чашу, я успокоилась – привычные гимны, привычные движения, привычный запах благовоний и свежей крови. И еще я понимала, что фараон спрятался где-то в храме и все видит. У любой из этих фресок могут быть его глаза, они все слишком живые и блестящие, мне не отличить – которая. И потому мне надо держаться и продолжать.

Когда подошла его очередь, он шептал: «Ты не будешь …»

Его положили в золотое ложе – связанного, обнаженного, напрягающего все свои силы в попытке достучаться до меня вздохом или взглядом.

Он просто не знал, что на этом месте легко могу оказаться я сама – а потому царица не станет рисковать.

Я занесла нож – он смотрел мне в глаза и не верил.

Ударила ножом в сердце.

Особым ритуальным движением, которому меня выучили в храме: пока нож в сердце, человек еще жив. Как только я его вытащу, вместе с кровью улетит к Изиде его душа. Это считалось счастливой смертью – избранные души напрямую попадали к Богам.

Доли секунды – уже все случилось, и еще не случилось ничего.

У него были доли секунды. Он сказал: «Ты поймешь…». Я додумала, что он сказал «ты поймешь про Любовь».

Я вытащила нож, ему даже не стало больно. Кровь толчками катилась в золотую чашу. Его душа опускалась в руки Изиды.

Фараон отошел от стены в потайной комнате.

Она еще не знала, что ее жизнь закончилась в эти секунды. Ведь самые большие ошибки мы совершаем легко и естественно, даже не замечая их в этот момент.

Я продолжила ритуал. Были еще мужчины, которые отдавали свою кровь ради благоденствия страны. Великая, почетная миссия.

Царица не сразу поняла, когда что-то изменилось. Еще несколько дней все шло как прежде. Потом она стала задумываться, отменила несколько омолаживающих процедур, отказалась от оргий.

Потом велела показать, где положили его тело.

Потом приказала его бальзамировать особо и положить в специальный саркофаг. Часто его навещала.

Фараон знал это. Но не вмешивался.

Постепенно комнатка с саркофагом юноши стала ее любимым местом. Она приходила сюда почти каждый день. Сидела, думала. Не плакала, не страдала. Просто было пусто, будто из легких откачали весь воздух.

Что такое любовь – она не поняла. Царица вообще не знала такого понятия. Она родила фараону наследников, потом стала полноправной и единственной правительницей Египта. Под ее мудрым и спокойным правлением страна ширилась, благоденствовала. Не отличаясь мужскими амбициями и никому ничего не доказывая, она заключила множество мирных договоров с соседями, войны почти прекратились.

Все шло хорошо. Для того чтобы жить отлично, ей даже не пришлось поддерживать красоту. А мудрость пришла сама – вместе с той пустотой, которая теперь была у нее внутри.

Царица ходила в усыпальницу этого странного человека еще почти… 30 лет. Но что такое любовь, она так не поняла. Впрочем, неизвестно, понимает ли до конца кто-нибудь на свете, что это такое…

Разорившись на телефонных разговорах, соскучившись до соплей и тотальной ненависти к Египту и конкретно к царице (слишком громко она бушует в моей психике), я наконец-то оказалась в Шереметьево – в лапах у Антона.

УФ! Дома. И в физическом, и в психическом смысле.Он – это моя родина, мой дом, моя жизнь.

28.

Все приходило в «свои берега»: летом мы купили мебель, развели обширный ремонт – с кредитами, каталогами плитки, бригадами и прочей нечистью. Все как положено.

В пространстве нашей квартиры завелись мысли о ребенке. Точнее, так. С некоторых пор презервативы стали мешать ему, а таблетки не подходили мне. И как-то исподволь, без громких заявлений и обещаний, вырисовалась возможность завести ребенка. Точнее – возможность ребенку завестись. Но никто никуда не спешит! – говорили мы себе.

Вот такое оно было – семейное счастье. Хлебай полной ложкой.

Но нам обоим и каждому в отдельности надо было где-то брать «воздух»: острые впечатления, сильные эмоции для того, чтобы «обычная» жизнь не стала единственной.

Когда подруги спрашивали меня – что в этом ужасного, в обычной жизни, я всегда рассказывала об Израиле.

Очень, очень интересная и спокойная жизнь. Иудейка – крестьянка, хорошенькая, кроткая и молоденькая, лет 14, пожилой и строгий муж. Уважаемый член общины, известный в округе толкователь Священной Книги.

В нашей деревне скучно: серый песок, изрезанный морщинами древние горы. И ни капли влаги с навеки застывшего пронзительного пустого неба. Монотонная работа по дому, чахлый урожай. Свои мысли можно сказать только ящеркам на раскаленных камнях. Я молода и я женщина, мне можно только слушать. Целые дни муж пересказывает мне свои вчерашние споры о Законе, которые он каждый вечер ведет с уважаемыми стариками нашей деревни.

Видно, Неназываемый нас совсем забыл. Ему скучно смотреть туда, где я изо дня в день копаю маленькой плоской палочкой с заостренной ручкой (вариант нашей мотыги ) потрескавшуюся землю. Мой огородик, на который муж после великих просьб (я ластилась и ныла две недели) разрешает тратить остатки воды с большого общего поля, или излишки воды в хозяйстве, хотя где ж им взяться, излишкам! Воды так мало, что я лоскутками промокаю большие чаны с водой, а потом выжимаю эти мокрые тряпочки над своими растениями. Цветы муж не разрешил, журил и называл меня ребенком. Но разрешил посеять две полосочки зелени (что-то вроде современной петрушки) . Это единственное, что тут есть мое.

Все просто, понятно, обыденно. И следов бы этой жизни не осталось, если бы не…

Шли мимо пыльные усталые люди. Трое, в длинной одежде странников. В их дорожных мешках был только песок, фляги из тыкв пусты, но пахло от них дорогими благовониями. Любопытство вязло верх, я их окликнула и пригласила быть гостями.

Но, видно, недостаточно я была радушна, потому что в уме все считали, сколько воды уйдет на гостей. Еда ладно, подам лепешки и мед и скажу, что ничего больше нет, хоть обычай и требует отдать страннику лучшее. Но воды, сколько на них уйдет воды! Пить, наполнить фляги, мыть руки, да еще и омовение ног! Видно ведь, что люди божьи и старше меня. Мне должно оказать им почтение, а мой садик останется без воды дня 3 или даже 4! И пока я кланялась гостям, все прикидывала: что больший грех – проявить неуважение, нарушить веру предков перед путниками или проявить неуважение и соврать мужу, рассказать, что на странников ушло больше воды, а самой ее припрятать для своего садика.

Старший – темноволосый смуглый человек почтенных лет – смотрел на меня пронзительно, даже страшно стало. Я предложила отдых и еду, но они лишь выпили воды из моего ковшика. Ни мало, ни много, а ровно сколько требует вежливость. Все трое так сделали, чтобы осталась примерно четвертая часть.