— Браво! — крикнула галеристка.

— И как раз это, — проникновенно произнес Майер, — самое замечательное в этой выставке. Картины Перси — одновременно и отзвуки, и провозвестия. Точнее говоря, во всех полотнах художник апеллирует к самому себе, призывает себя превзойти достигнутые умения и осуществить прорыв к новой правде. Вот почему я считаю самой удачной из фигур у Перси топор в руке. Здесь картина указывает за пределы своего содержания. Перси демонстрирует свое копье, копье прогресса, а именно свою приверженность искусству, каковое в клочья разбивает традиционные подходы и тем самым являет нам образ разрушенного мира.

Скованность оставила Майера, голос мягко играл регистрами, и казалось, он с легкостью смотрит поверх голов и льстит всем и каждому, не в последнюю очередь собственной жене. Он внушал публике ощущение, что она такова же, как он, как Жид, Пикассо или Шостакович, и конечно же любой провинциал охотно согласится, чтобы его именовали бескомпромиссно-современным человеком. С улыбкой глядя на него, Мария призналась себе, что недооценила Майера. Кот — самый ласковый хищник на свете. Превыше всего он ценит крепкий сон, и, похоже, его ничуть не трогает, если его считают боязливым и даже трусливым, ведь кот терпелив, кот умеет ждать, а когда ум подсказывает ему, что пришло время завоевать охотничью территорию, он твердо встает на лапы и берется за дело.

Перси как будто бы догадывался о серьезности положения. Этот вернисаж посвящен не ему, а Майеру.

— Перси, — сказал тот, весьма снисходительно, — документирует этой выставкой важный этап своего развития. Вместе со всеми он прощается со своей предметной ступенью. Топор — вот он! Теперь Перси должен взятьего в руки. — Майер показал как. — И ударить.А тогда, уважаемый господин председатель, дорогие друзья, нашему здешнему Пикассо тоже удастся прорыв. Тогда и он, на этих полотнах еще сражающийся с предметом, совершит прорыв к абсолютной истине, которая однажды взойдет над разрушенным миром как чистое, целительное солнце.

Один из гимназических преподавателей зааплодировал.

— Да, дорогой господин председатель, это искусство. Кстати, искусство вчерашнего дня, и, думаю, вы можете гордиться, что ваша сильная рука сжимает топор, ведущий в завтра, в модерн. У нашего друга есть дар. Как художник-абстракционист он произведет фурор, и все мы, дорогие друзья, сможем когда-нибудь сказать своим внукам: он начинал у нас на глазах. Вот так! — Майер широко улыбнулся. — А теперь распахните двери! Немного свежего воздуха пойдет нам на пользу!

Городской священник поздравил первым:

— …совершит прорыв к абсолютной истине!Господин обер-лейтенант, это было великолепно!

Галеристка, только что кричавшая «браво», отсела от Перси и твердила всем и каждому, что Майер прочитал ее мысли: только бескомпромиссный модернизм отвечает духу эпохи. Члены партийного правления единодушно считали, что абстрактная мазня, конечно, сущий кошмар, но хотя бы не сулит неприятностей, а местное crème de la crème [53]злорадно отметило, что бойкий обер-лейтенант раскритиковал не только мясника, но и художника. Для Перси это была катастрофа, и, как ни прискорбно, Марии тоже пришлось сделать выводы и по всей форме взять назад обещание упросить папá приобрести «Девушку у озера». Перси проявил редкостную чуткость.

— Кто станет покупать искусство вчерашнего дня? — устало обронил он, надел вагнеровский берет и в развевающемся шелковом плаще выбежал наружу.

— Надеюсь, топиться он не станет, — сказала Мария галеристке.

— Перси? Ну что вы! — вмешалась в разговор некая Мюллер, супруга директора банка. — У Перси есть приличная профессия, к которой он всегда может вернуться.

Затем все общество еще долго шаталось по городку, из одного ресторанчика в другой. В лучах фонарей порхали снежинки, улочки словно выбелило мелом. Первый снег навел чистоту, и, как в предрождественском календаре, тут и там светились окошки. Хозяева, в этот час уже не вполне трезвые, громогласно приветствовали Марию Майер, будто она об руку с обер-лейтенантом явилась из чужих краев:

— Ай, до чего элегантная шляпка! Ну прямо киноактриса. Садитесь, прошу вас. Может, стаканчик пунша? За счет заведения, конечно!

В консерватории дела тоже шли превосходно; на публичном рождественском концерте она блистательно исполнила «Лунную сонату» Бетховена, и, несмотря на несколько небрежностей, директор Фадеев, доцент Айслер и приехавший папá были в восторге от ее выступления.

Замужество не мешало учебе, скорее окрыляло. Она вполне может добиться успеха, как намекнули преподаватели в конце третьего семестра. Но не в пример Максу, который игнорировал дурные знаки (мясник в отставку так и не ушел!), Мария опасалась, что в ее удаче есть загвоздка. И действительно, в конце января секретарша сообщила ей, что директор желает срочно с нею поговорить. Срочно… почему срочно?

— Не иначе как неприятности, — озабоченно заметил Айслер.

Она даже постучать не успела, а из кабинета уже зарокотал русский бас (слух у Фадеева был до такой степени абсолютный, что он сквозь дверь слышал сердцебиение вызванной на ковер студентки):

— Entrez, Mademoiselle! [54]

В хаосе этого кабинета, как считали все, в том числе и авангардисты, обитал один из великих, историческая личность, живой памятник. Но — памятник чавкал. Чавкал, хлюпал, жевал, пятнал одежду, и кажется, не было для него ничего важнее толстенного бутерброда с колбасой, яйцом и огурцами, который он обеими руками запихивал в рот. Потом он вытер прославленные пальцы о жилетку, ощупью поискал сигарету, извлек из-под горы нот надкушенную луковицу, и, меж тем как Мария все еще ожидала, что ее выгонят из консерватории за бездарность или за неумеренное посещение погребков, у них завязалась вполне уютная беседа. Фадеев спросил ее, как поживает папá, поинтересовался ее успехами и не устает ли она от поездок туда-сюда, а попутно оба согласились, что Тургенев — замечательный писатель. Ей было хорошо и покойно, рояль пах ореховым деревом и корицей, и недавний страх обернулся восхищением. Что за мужчина, что за человек!

— О чем вы думаете, дорогая моя?

— О вас, Федор Данилович…

— Я спросил, как вы ладите с вашим педагогом по специальности. Как вы к нему относитесь?

— Неплохо, Федор Данилович, неплохо!

— Он рассказывал вам о мировом духе?

— Да, — ответила она, — дух ведет себя диалектически.

— Возможно, — проворчал Фадеев. — В мою компетенцию это не входит. Правда, у меня есть вполне обоснованное подозрение, что в ближайшем будущем наш друг может пуститься вдогонку за мировым духом.

— Вот как, неужели? И куда же, позвольте спросить?

— В Россию-матушку. На мою несчастную родину. Я бежал от этой революции, Мария. Я видел, как угасали люди, как истощенные лошади падали на дороге, а голодающие тотчас бросались на них с ножами. — Фадеев доел луковицу и продолжал: — Мой уважаемый коллега, вероятно, хороший педагог. И к музыке относится очень серьезно, что я в нем ценю. Но что до политики, то у него в голове полная каша. Он полагает, будто призван дирижировать огромными советскими хорами во славу Сталина, а поскольку вы очень молоды, я позволю себе дать вам совет: ни под каким видом не уезжайте с ним. Даже если он будет упрашивать, останьтесь здесь! Я буду до крайности огорчен, если потеряю одну из самых талантливых наших студенток.

Она грезит? Нет, она в кабинете Фадеева. Мария вскочила, бросилась к нему, схватила крепко пахнущую луком руку, одаренную прославленным бархатным туше, и пылко поцеловала. Поступок не вполне comme-il-faut, [55]но иначе она не могла, ей было необходимо прижаться губами к этой руке.

— Спасибо, — выдохнула она, — спасибо!..

— Дитя мое, вы меня поняли?