Из Оксфорда мы отправились в театр школы «Аппингем», и Крис Ричардсон принял нас со всем радушием – как и обещал мне двумя годами раньше. Оксфорд убедил нас, что шоу наше дрянь и в Эдинбурге мы с треском провалимся, но «Аппингему» удалось хотя бы отчасти вернуть нам присутствие духа: персонал и ученики школы оказались публикой и благосклонной, и восторженной, а театр, чьи подмостки были самыми первыми из всех, на какие я вступал – в 1970-м, в роли ведьмы из «Макбета», ^†– как нельзя лучше подходил для того, чтобы восстановить нашу уверенность в себе. Да и Кристофер оказался самым сердечным и участливым из хозяев: он позаботился о том, чтобы каждый из нас был устроен со всеми, какие только возможны, удобствами, в число коих входила и бутылочка солодового виски на прикроватном столике.

Великий Уильям Голдман сказал, как известно, что Голливуд – это такое место, где «никто ни в чем не смыслит», – апофегма, остающаяся справедливой и применительно к театру. Я получил письмо от человека, который смотрел «Подпольные записи» в оксфордском «Плейхаусе» и счел необходимым сообщить мне, что это лучшее шоу, какое когда-либо видели он и его друзья. Я попытался припомнить хотя бы один момент оксфордских показов, когда мне показалось бы, что все идет хорошо, – и не смог. Впрочем, публика, по крайней мере, смеялась и аплодировала, долго и восторженно. Полагаю, грубость служителей театра и форма зала составляли такой неприятный контраст совершенству Кембриджа, что все остальное воспринималось нами как безнадежный мрак уже автоматически.

Каледония 3

Когда мы приехали в Эдинбург, выяснилось, что нам предстоит делить «Сент-Мэриз-Холл» с «Оксфордской театральной группой», представление которой шло прямо перед нашим. Участники ее оказались ребятами дружелюбными, очаровательными и склонными к самоуничижению. Зал в «Сент-Мэриз» был большим, с временными, поднимавшимися амфитеатром, рядами мест для публики. Ничего лучшего для нашего шоу и придумать было нельзя. Мы получили благоприятные рецензии, и вскоре билеты на все две недели, которые нам предстояло выступать здесь, были распроданы.

Мы записали два скетча для посвященной «Фринджу» обзорной программы «Радио-2» Би-би-си, которую вел Брайан Мэтью, взявший у нас после этого интервью. По радио я выступал впервые. Исполнение скетчей прошло хорошо, но, как только мне пришлось говорить от своего имени, я обнаружил, что горло у меня сжалось, рот пересох, а голова опустела. То же самое происходило и во многие последующие годы. В одиночестве моей спальни я разговаривал с воображаемым интервьюером гладко, весело и уверенно. А как только загоралась зеленая лампочка записи, меня словно ледком прихватывало.

В один из вечеров Ричард Армитаж оставил для нас записку, что в скором времени в Эдинбург должен приехать человек из Би-би-си, которому хочется взглянуть на нас. А два дня спустя он попросил нас переговорить после представления с двумя людьми из телекомпании «Гранада». На следующий же вечер в зал пришел, чтобы посмотреть наше представление, еще и Мартин Бергман, бывший в 1977–1978 президентом «Огней рампы», – я видел его в «Ночном колпаке». И все эти люди делали нам предложения, от которых нас одолевало изумленное головокружение.

Человек из Би-би-си поинтересовался, не хочется ли нам воспроизвести «Подпольные записи» на телевидении. Двое из «Гранады», напыщенный шотландец, назвавшийся Сэнди, и нахальный молодой англичанин, назвавшийся Джоном, осведомились, не желаем ли мы сочинить для них комедийное шоу. Мартин Бергман сообщил, что занимается организацией турне по Австралии, с сентября по декабрь: Перт, Аделаида, Мельбурн, Сидней, Канберра и Брисбен. Как нам такая идея?

После предпоследнего показа мы вышли на поклоны и вдруг обнаружили, что аплодисменты и одобрительные возгласы зрителей становятся едва ли не вдвое более громкими и бурными. Приятно, конечно, но необъяснимо. Хью подпихнул меня локтем. Оказывается, за нашими спинами на сцену вышел из-за кулис человек и направился к ее краю, подняв на ходу руку: тише, пожалуйста. Впрочем, его жест лишь вызвал новые крики. Человеком этим был Роуэн Аткинсон. На миг-другой я решил, что он спятил. За ним уже успела закрепиться репутация человека робкого и застенчивого. Да и в его появлении на сцене не было ровно никакого смысла.

– Эм-м, леди и джентльмены, – начал он. – Простите, что прервал ваши аплодисменты. Вам это наверняка кажется очень странным.

Это невинное замечание породило в зале взрыв хохота куда более громкого, чем тот, каким публика удостаивала нас на протяжении всего представления. Вот она, сила славы, помнится, подумал я, смущенный и заинтригованный странным вторжением. Разумеется, Роуэн просто умел произносить слова вроде «странный» так, что они начинали казаться страшно смешными.

– Как вы, возможно, знаете, – продолжал он, – в этом году была учреждена премия за лучшее комедийное шоу эдинбургского «Фринджа». Спонсором ее стала компания «Перрье»… ну, та, у которой вода с пузырьками.

Снова хохот. Выговорить слово «пузырьки» так, как это делает Роуэн Аткинсон, не дано больше никому. Сердце мое забилось чаще. Мы с Хью обменялись взглядами. Разумеется, об утверждении «Премии Перрье» нам было известно, но если мы и были абсолютно уверены в чем-либо, так это…

– Учредители и жюри этой премии, задача которой состоит в поощрении новых талантов и новых тенденций в комедии, были абсолютно уверены в одном, – продолжал Роуэн, точно эхо собственной нашей уверенности. – В том, что завоевать ее может кто угодно, но только не распроклятые кембриджские «Огни рампы».

Публика радостно затопала ногами, и я убоялся за сохранность временных помостьев, на которых она размещалась.

– Однако они, ощущая неохоту, смешанную с восторгом, единогласно постановили, что победителем станут «Подпольные записи»…

Публика разразилась аплодисментами, и на сцену вышла Ниса Бернс (председатель жюри, коим она остается и сейчас, тридцать лет спустя. Собственно говоря, когда спонсорство прекратилось, Ниса стала финансировать премию сама). В руках она держала награду, которую Роуэн вручил Хью.

В сравнении с этим получение от вице-канцлера университета листка бумаги, подтверждавшего мой статус бакалавра искусств (с отличием), было сущим пустяком.

Мы сделали это. Мы поставили шоу и не осрамились. На самом-то деле мы добились еще и большего.

Поздно ночью, после обеда с Роуэном, Нисой и пиарщиками «Перрье», мы, захмелевшие, разбрелись по нашим жилищам.

Почти всю ночь я пролежал без сна. Я не романтизирую то, что со мной происходило. Я хорошо помню, как лежал в постели и о чем думал.

Полтора года назад я был преступником, отбывавшим условный срок. Почти все мое детство и юность я блуждал в густом мраке враждебного мне леса, полного колючек, вероломного подроста и злых тварей моей собственной выделки.

Где-то, как-то я увидел – или мне ее указали – тропинку, по которой доковылял до открытого, залитого солнечным светом простора. Одно уже это было достаточно приятным после целой жизни, отданной скитаниям и стараниям выпутаться из корявых корней, отцепиться от колючих шипов, но я не только вышел на открытый простор, я вступил на широкую, легкую дорогу, которая, казалось, ведет меня к дворцу из золота. Я получил чудесного, доброго и умного партнера в любви, а вдобавок к нему – чудесного, доброго и умного партнера в работе. И ночной кошмар леса остался, похоже, далеко позади.

Я плакал и плакал, пока наконец не заснул.

2. Комедия [99]

Прошло уже достаточно много времени, чтобы 1980-е обрели в нашем сознании признанные всеми характер, окраску, стиль и привкус. Слоанские рейнджеры, [100]начесы, « Dire Straits», столики черного матового стекла, свободного покроя куртки, «Новые романтики», подбитые плечи, nouvelle cuisine, [101]яппи… все мы видели множество телепрограмм, жонглировавших этими образами и утверждавших, что из них-то десятилетие и состояло. И надо сказать, как ни стараюсь я чураться клише, для меня восьмидесятые почти в точности отвечают этим образам. Когда в 1981-м я выпрыгнул из Кембриджа в широкий мир, Рональд Рейган начал отбывать шестой месяц своего президентства, Маргарет Тэтчер страдала от унижения, причиненного ей экономическим спадом, Брикстон и Токстет пылали, в Лондоне каждую неделю взрывались бомбы ИРА, Бобби Сэндс умирал от голодовки, Либеральная и Социал-демократическая партии решили слиться в одну, Артуру Скаргиллу предстояло вот-вот возглавить Национальный профсоюз шахтеров, а леди Диану Спенсер отделял от брака с принцем Уэльским всего один месяц. И разумеется, ничто из этого не представлялось в то время особенно примечательным, никому не казалось, что он проживает в архиве телевизионных материалов.