Я отыскал Роберта Армитажа и рассказал об услышанных мной роптаниях.

– Хм, – сказал он, – надо что-то делать.

Мы сидели, наблюдая за полной энергии, но, казалось нам, лишенной воодушевления генеральной репетицией. В новом театре пахло обойным клеем и полировкой для дерева. Освещался он флюоресцентными лампами, а это означало, что свет в нем не может медленно гаснуть и загораться – только включаться и выключаться, что губительно сказывалось на атмосфере театрального зала. И даже когда свет выключался, указатели выхода сверкали так ярко, что при их огненном свете можно было программки читать. Пружины на дверях зала стояли такие, что, как бы мягко вы их ни закрывали, они все равно хлопали, если же кто-то, не ожидая худого, просто отпускал дверь, раздавался пушечный выстрел. На мой непросвещенный взгляд, хор танцевал прекрасно, однако при всяком его повороте, при всяком резком движении Терри Аллен Крамер начинала яростно строчить что-то в записной книжке.

И когда занавес наконец опустился, она встала и открыла рот:

– Хорео…

Договорить она не успела – помешал голос Ричарда, куда более громкий:

– Проклятье. Освещение в зале – это черт знает что. А двери, а указатели выхода… Ну да ладно, до премьеры мы ничего уже сделать не сможем, чудес не бывает.

– Не сможем? – рявкнула Терри. – Ха! Это вытак думаете! Еще как сможем! Билл Мэрриотт – мой близкий друг. Если мне придется его разбудить, так и черт с ним, но пусть наведет здесь порядок. Эй, кто-нибудь, телефон мне, и немедленно!

И она принялась за работу, пуская пары и пыхтя, как броненосец, каковым, собственно, и была. Вопросы сменялись приказами, приказы – вопросами, Билли Мэрриотта вырвали из его европейской дремы, и уже через час к потолку возносились на рычажных подъемниках электрики, а люди в белых комбинезонах заменяли пружины на дверях зала. О хореографии Терри в ее распорядительном величии забыла намертво.

Я пожал Ричарду руку.

– Мастер, – сказал я. – Будь на мне шляпа, я бы снял ее перед вами.

К премьере обстановка вдруг стала менее напряженной. Двери теперь, разумеется, лишь тихо шептали, указатели выхода мягко светились в темноте, освещение в зале стало теплым и легко управляемым. Я перебрался из «Уиндема» на 59-ю стрит, в совершенно роскошную квартиру, из которой открывался вид на Центральный парк и Пятую авеню. Квартира принадлежала Дугласу Адамсу, который с типичной для него щедростью предоставил ее в полное мое распоряжение. В вечер перед самой премьерой я созвал, нервничая, гостей. В Нью-Йорк прилетели мои родители, прилетел Хью. Присутствовала моя двоюродная бабушка Дита, которой удалось когда-то бежать из Зальцбурга от нацистов и в 40-х перебраться в Америку; женщиной она была внушительной и устрашающей. Она предложила Хью сигарету «Пэлл-Мэлл» без фильтра.

– Большое спасибо, – сказал Хью, вытаскивая из кармана красную пачку крепких, но все же снабженных фильтром «Мальборо». – Я предпочитаю эти.

– Вы что, тоже на здоровье свихнулись? – поинтересовалась моя бабушка и опять протянула ему пачку: – Берите.

Хью, человек воспитанный, взял.

В ночь премьеры ни Майку Оккренту, ни мне для сидения в зале сил не хватило. Мы знали, что Фрэнк Рич уже посмотрел мюзикл и написал рецензию и она будет напечатана всего через несколько часов, и это знание почти превысило меру нашей выносливости. Мы вышагивали взад-вперед по фойе, поглощая одну порцию джина с тоником за другой и впадая все в большую истерику от паники, ужаса и понимания полной нелепости всей нашей затеи. Пути наши пересекались, мы раз за разом налетали друг на друга и разражались все новыми взрывами маниакального хохота.

– Первая ночь нашего собственного бродвейского шоу, – повторял Майк и неверяще покачивал головой. – Быть такого не может. Кто-нибудь, разбудите меня.

Я же повторял те реплики из «Продюсеров», [186]которые всегда цитируют на премьерах.

И так далее.

Много лет спустя Майк вместе с Мэлом Бруксом переделывал «Продюсеров» в театральный мюзикл и умер от неизлечимой лейкемии, не успев увидеть, как этот мюзикл становится крупнейшим бродвейским хитом того времени.

Во время второго действия, сразу за тем, как публика вернулась после антракта в зал, фойе вперевалочку пересек добродушный генеральный директор театра Ральф Розен, шепотом сообщивший нам новость: у знакомого его знакомого есть знакомый, который «встречается» с одной своей знакомой, работающей в «Нью-Йорк таймс», так эта знакомая видела сигнальный экземпляр рецензии Фрэнка Рича. Рецензия хорошая. Не просто хорошая – восторженная. И Ральф торжественно пожал нам руки. Он был самым тихоголосым, почтенным и скрупулезно державшимся фактов человеком, какого я встретил в Америке. Если Ральф что-то сказал, значит, так оно и есть – и никак иначе.

Ко времени, когда мы собрались на верхнем этаже театра, чтобы отпраздновать премьеру, у Ричарда уже был в руках номер газеты, а в глазах его стояли слезы.

Позже в том же году «Я и моя девочка» был номинирован на премию «Тони» – Антуанетты Пери – по тринадцати категориям. По десяти мы проиграли, однако Роберт и Мэриэнн получили по премии как лучшие актеры мюзикла, а третья премия, и это самое, быть может, приятное, досталась Джиллиан Грегори – за лучшую хореографию. Полагаю, она и по сей день не знает, как ловко спас ее Ричард от бессмысленного и несправедливого увольнения.

Я возвратился в Англию, оставаясь все еще потрясенным моей удачей. «Я и моя девочка» шел в Вест-Энде и на Бродвее, ставился в Токио, Будапеште, Австралии, Мексике – другие места я теперь забыл. На Бродвее ему предстояло продержаться три с половиной года, в Вест-Энде – шесть. Тем временем пора было подумать о «Фрае и Лори», о новом сезоне «Черной Гадюки» и… и… кто знает, о чем еще? Похоже, я стал в шоу-бизнесе своим человеком, приметной фигурой.

Август 1987-го я проводил в моем норфолкском доме – поздравляя себя с тем, что не курю вот уже десять дней. Приехали Хью, Ким и другие друзья, чтобы помочь мне отпраздновать тридцатилетие, и через десять минут после их появления я снова подсел на сигареты.

Мои ревущие двадцатые завершились, на следующий месяц мы с Хью собирались начать снимать для Би-би-си пилотный эпизод того, что думали назвать «Шоу Фрая и Лори». Я обладал хорошим банковским счетом, который что ни день еще и улучшался. Обладал автомобилями, надежным будущим, постепенно приобретавшим известность именем. Я был счастливейшим из известных мне людей.

Я не вел подсчетов, не составлял опись моих достижений, но помню, как я стоял в парке норфолкского дома, смотрел на садившееся солнце и чувствовал, что утвердился наконец в этом мире. Я не то чтобы верил, будто мне удалось окончательно истребить останки моей прошлой, жалкой персоны, и все же я подошел к ликованию настолько близко, насколько это дано человеку.

А когда человек ликует, губы судьбы изгибаются в жестокой улыбке.

К [187]

Когда я пару недель спустя вернулся в Лондон, один знакомый актер спросил меня при встрече, как я насчет дорожки. Я, не понимая, о чем идет речь, ответил, что ничего не имею против. Вопрос был задан тоном, который свидетельствовал, что «дорожка» – штука интригующая, нечестивая и забавная. Может, он какой-то до жути смешной случай пересказать собирается или предлагает съездить куда-то? Вместо этого он сунул руку в карман, достал сложенный из бумаги пакетик, высыпал на матовое стекло кофейного столика немного белого порошка и разделил его на две полоски. Потом спросил, не найдется ли у меня бумажки в десять фунтов. Я отдал ему бумажку, он свернул тугую трубочку и вставил ее конец в ноздрю. Втянул в себя половину «дорожки», перенес трубочку в другую ноздрю и втянул вторую половину. Я подошел к столу, взял трубочку, опустился на колени и, насколько мог точно, воспроизвел все им проделанное. Порошок оказался довольно едким – на глазах у меня выступили слезы. Я возвратился к моему креслу, сел, и мы немного поболтали. А минут через двадцать-тридцать проделали то же самое еще раз. И еще. В голове у меня звенело, мною владела словоохотливость, радостная бодрость, ощущение счастья.