Я жил в «Уиндеме», старомодном актерском отеле на 58-й стрит, чьи номера представляли собой просторные и безвкусные «люксы» с ванными комнатами и приспособлениями, не сомневавшимися, что на дворе сейчас 1948 год. У каждой кровати стоял на тумбочке белый телефон без диска и кнопок. Сняв трубку, вы попадали на отельного телефониста. «Мне нужно позвонить», – говорили вы ему, а затем называли номер, клали трубку и погружались в ожидание. Пять минут или полчаса спустя – это уж как повезет – телефон звонил и вас соединяли с нужным вам номером. Едва ли не каждую ночь, часа в два или три, меня вырывал из объятий сна громкий трезвон.

– Да?

– Вы заказывали разговор с Римом, это в Италии…

– Не вызывал я никакого разговора.

– Похоже, ошибся. Не туда позвонил. Спасибо.

Вскоре я обзавелся привычкой беседовать за завтраком с кем-нибудь из давних постояльцев – все они были актерами или людьми театра. Больше всех мне нравился Рэймонд Барр, страшно громоздкий, но веселый и добродушный, с вечно усталыми глазами и тяжелыми, как у английской кровяной гончей, веками. Сблизились мы настолько, что он даже попросил у меня совета – стоит ли снять на телевидении продолжение «Перри Мэйсона»?

– Вы, молодые люди, помните такого?

– Ну, должен сказать, его показывали еще до моего времени, – ответил я. – А вот «Айронсайд» мне нравился.

– Что же, спасибо. «Айронсайда» они снимать больше не хотят, но о продолжении «Перри Мэйсона» поговаривают. Так вы его никогда не видели?

– Уверен, телевидение сумеет сделать хороший судебный сериал. Он ведь был адвокатом, верно?

– О господи. Надо будет сказать продюсерам. Я познакомился с умным молодым англичанином, и он почти ничего не знает о Перри Мэйсоне. О господи.

Если с Рэймондом Барром поговорить не удавалось, я перебирался в другой угол столовой, поближе к царственной бродвейской чете, Хьюму Кронину и Джессике Тэнди. Со мной они разговаривали через посредство друг дружки.

– Смотри, милая, это тот англичанин. Интересно, как подвигаются его репетиции.

– Совсем неплохо, – отвечал я, – труппа, по-моему, изумительная.

– Он говорит, труппа у них изумительная! Интересно, он уверен в успехе?

– Ну, вы же понимаете. Все в руках богов. То есть, я так полагаю, критиков.

– Он назвал критиков богами, милая. Ты слышала? Богами!

И так далее.

По ходу репетиций я начал понимать, что такое трудовая этика американцев. Претендентов на каждое место в хоре существовало столько, что работать спустя рукава никто себе позволить не мог. Во время перерывов хористы и хористки обучали друг дружку новым танцевальным коленцам, выпевали гаммы, разогревались или остывали – это уже в зависимости от времени дня. И то и дело пили воду. Теперь весь западный мир привык к этому настолько, что нам приходится напоминать себе: было время, когда молодые американцы вовсе не чувствовали себя голыми, если в руках у них не было бутылки с водой.

Я начал также понимать смысл системы звезд. В ней присутствует своего рода парадокс: Америка – республика, освободившаяся от присущих монархии уз неравноправия, от классовых и социальных различий, – по собственной воле наделяет звезду статусом, который и не снился ни одному европейскому герцогу или принцу. И, как и в случае настоящей аристократии, на звезд распространяется принцип noblesse oblige. [185]Роберт рассказывал мне, как вся труппа поехала на север штата, чтобы сняться в телевизионной рекламе. День стоял летний, долгий, жаркий и влажный, хористы, не вылезавшие из лязгавших доспехов, усыпанных жемчугами платьев и подбитых мехом мантий, устали, а режиссер все снимал дубль за дублем. В конце концов Роберт заметил, что хористы, непонятно почему, поглядывают на него все с меньшим и меньшим дружелюбием. И спросил у Мэриэнн Планкетт – может, он что-то не так сделал?

– Все страшно устали, обливаются потом и считают, что пора бы закончить.

– Ну да, и со мной то же самое, – сказал Роберт, – но я-то тут чем виноват?

– Ты же звезда труппы, Роберт! Ты в ней главный. Тыи решаешь, когда нам расходиться по домам.

– Н-но…

Роберт вырос, разумеется, в свойственной британскому театру атмосфере сотрудничества с ее скромностью и духом товарищества, – атмосфере, в которой никто и никогда не осмелилсябы щеголять положением звезды. Поскольку у нас в Британии существует классовая система, мы из кожи вон лезем, стараясь доказать, что все у нас абсолютно равны. Поскольку у американцев такой системы нет, они радостно упиваются властью, положением и престижем, которые дает им успех.

– Это твой долг, Роберт, принимать решения за всех нас…

Роберт, нервно сглатывая и радуясь, что никто из его британских сверстников при этом не присутствует, обратился на глазах у всех к режиссеру:

– Значит, так, Томми. Еще один дубль, а потом все переодеваются и расходятся.

– Конечно, Боб, – ответил режиссер. – Непременно. Как скажешь.

Все заулыбались, а Роберт затвердил назубок права и обязанности звезды.

Прогоны мюзикла состоялись в Лос-Анджелесе, в «Павильоне Дороти Чандлер», более всего известном как место, где ежегодно происходила церемония вручения «Оскаров». Я остановился в отеле «Билтмор», что на Першинг-сквер, почти в двух шагах от театра. Но ведь я же находился в Лос-Анджелесе, городе, в котором, как известно всем, никто на своих двоих не передвигается. А кроме того, взяв напрокат ярко-красный «мустанг» с откидным верхом, вы непременно проникнитесь желанием использовать его при всякой возможности. Правда, заняться мне было особенно нечем – я только и знал, что сидел на спектаклях да время от времени вносил необходимые исправления в диалоги. Проведя неделю в «Билтморе», я решил, что, как он ни очарователен, я имею право спустить все мои «суточные», проведя уик-энд в отеле «Бель-Эйр». За низкую, совсем низкую плату – 1500 долларов за ночь – я получил стоявшее в прекрасном парке маленькое бунгало, по которому порхала моя личная колибри. И пригласил на второй вечер весь хор, который каким-то образом втиснулся в бунгало, чтобы выпить на 600 долларов вина и напитков покрепче, после чего я покинул бунгало, окутанный облаком, состоящим из поцелуев и экстравагантных выражений благодарности.

Лос-Анджелес был испытательным полигоном, на котором публика – по большей части пожилые обладатели театральных абонементов – принимала нас достаточно хорошо. Следующим этапом был Бродвей – уклониться от него невозможно, а второго шанса он не дает. Хорошо известная странность театрального мира Нью-Йорка состоит в том, что любая его постановка либо учреждается, либо уничтожается рецензией, которую печатает «Нью-Йорк таймс». И кстати сказать, этой страшной властью обладает именно газета, не рецензент. Как заметил однажды Бернард Левин, погубить спектакль может любая макака, если, конечно, ей удастся занять пост в «Таймс». Тогдашней макакой, которую нам надлежало ублажить, был Фрэнк Рич, и до самой бродвейской премьеры мы не знали и знать не могли, укажет ли его большой палец в потолок или в пол. Если в пол – постановка закроется, Джимми, Терри и Ричард потеряют деньги, а труппу распустят. Всеобщее унижение.

В Нью-Йорке к нам и без того уже относились не так чтобы очень по-доброму, поскольку мы были первыми, кто выступал в театре «Мэрриотт Маркиз», построенном в рамках масштабного проекта реконструкции Таймс-сквер. Для того чтобы проложить дорогу к большому новому отелю, здесь снесли любимый всеми «Театр Элен Хейз», и это вызвало такую бурю страстных протестов, что группа «Мэрриотт» пообещала построить новый – коим и стал «Маркиз».

На генеральной репетиции все были взвинчены до предела, а поскольку Джимми Нидерландер и Терри Аллен Крамер могли, будучи продюсерами, найти для своих чувств только одну отдушину – уволить кого-нибудь, – в воздухе запахло кровью. Оба вспомнили о давних своих сомнениях насчет постановки танцев, и я, сидевший в зале прямо за ними, услышал, как недовольно они ворчат и порыкивают по адресу нашего хореографа, Джиллиан Грегори. Чем, по их мнению, могло помочь ее увольнение за день до начала предварительных показов, я не знаю, полагаю, впрочем, что далеко не одно шоу удавалось спасти и за сроки более сжатые. Быть может, их увлекла мысль подрядить Томми Тюна, или Боба Фосса, или еще какую-нибудь легенду танцевального мира, которая заставит всех проработать три дня по восемнадцать часов в сутки, а затем они смогут рассказывать всем, как уволили пару никчемных задниц и тем спасли свое шоу. Магнатам американского мира развлечений нравится считать себя мифологически крутыми, бескомпромиссными сволочами. Люди театра не терпят драм – им хватает таковых и на работе; люди не театральные готовы драматизировать все, что их окружает.