После того как мы промаялись пару часов в небольшом зале отельного ресторана, отданном в тот раз в распоряжение так называемой «старшей прислуги», нас наконец пригласили на сцену.

– Господа, леди и джентльмены, – сказал в микрофон распорядитель вечера, – они блистали в двадцатых и продолжают веселить нас в восьмидесятых. Кембриджские «Огни рампы»!

Наше замедленное появление под музыку из фильма, которую с пылом исполнил Стив, приняли очень хорошо, и мы, воодушевленные хохотом и аплодисментами публики, перешли к обычным нашим сценкам. И в какой-то момент обнаружили, что теряем публику. Шумок, шепотки, бормотание, потом заскрипели по полу ножки отодвигаемых стульев. Мужчины в смокингах и женщины в вечерних платьях начали торопливо перемещаться в дальнюю от сцены часть бального зала и… ну… попросту говоря… покидать его.

Нет, но не могли же мы играть настолькоплохо, верно? Мы не только показывали эти сценки в Кембридже, но и давали вечера в Хаммерсмите, в «Студии Риверсайд». Я готов был поверить, что кому-то мы могли прийтись не по вкусу, однако такое массовое бегство смахивало на заранее отрепетированное оскорбление. Я встретился взглядом с Хью – глаза у него были дикие, вытаращенные, точно у прижатой к земле леопардом газели. Думаю, и мое лицо мало чем отличалось от его.

Обливаясь потом и волоча ноги, мы покинули сцену, уступив ее Полу, который бравой поступью приближающегося к гильотине аристократа направлялся, чтобы произнести свой монолог, к микрофону. За кулисами нас встретила Эмма, прошептавшая:

– Кто-то стрелял в Рональда Рейгана!

– Что?

– Все шишки «Твентис Сенчури Фокс» побежали к телефонам…

Поздно вечером я позвонил маме.

– Ну, значит, решено, милый, – сказала она. – Никто из членов нашей семьи больше в «Дорчестер» и носу не покажет. Америка нам ничего плохого не сделала.

Хор сбивает актера с роли [93]

А между тем в Кембридже Бриджид Лармур приступила в «Обществе Марло» к постановке «Бесплодных усилий любви». Это был прямой драматический эквивалент «Ревю Майской недели», которые показывали «Огни рампы», спектакль с большим (по любым меркам) бюджетом, ставившийся на сцене театра «Артс» – прекрасного профессионального театра с залом на пугающие 666 мест. Сочетание моей убедительной риторики и врожденного обаяния Бриджид позволило уговорить Хью сыграть первую его шекспировскую роль – Фердинанда, короля Наварры. Моему персонажу Шекспир дал в dramatis personae [94]лучшую, быть может, из всех его характеристик такого рода: «Дон Адриано де Армадо, причудливый испанец». Вот только причудливым испанцем я не был. Невесть по какой причине все мои попытки изобразить испанский акцент давали либо русский, либо итальянский, либо их дворняжью помесь. Мексиканский у меня худо-бедно получался, отчего мой Армадо стал необъяснимо причудливым мексиканцем. Главную роль, Бирона, исполнил замечательный второкурсник Пол Шлезингер, племянник великого кинорежиссера Джона Шлезингера.

Пьеса открывается длинным монологом Короля, объявляющего, что он и трое главных его придворных на три года отказываются от общества женщин и посвящают себя искусству и наукам. Очень скоро выяснилось, что у Хью и Пола имеются серьезные проблемы с неуправляемым смехом. Стоило им встретиться на сцене глазами, как оба утрачивали способность не то что говорить, но даже и дышать. На нескольких первых репетициях им это сходило с рук, а затем я заметил, что Бриджид начинает волноваться. Ко времени генеральной стало окончательно ясно, что Хью не сможет выговорить ни единого слова из своего вступительного монолога, если только не убрать Пола со сцены, что лишит сюжет всякого смысла, или не найти еще какое-то изобретательное решение этой проблемы. Угрозы и поношения никаких результатов не дали.

– Простите, – говорил каждый из них, – мы стараемся не смеяться, но тут что-то химическое. Вроде аллергии.

И тогда Бриджит пришла в голову счастливая мысль: пусть все участники этой сцены – Король, Бирон, Дюмен, Лонгвиль, вельможи и слуги – произносят вступительные слова вместе, подобием греческого хора. Неведомо почему, но это сработало, смех прекратился.

На последовавшей за премьерой вечеринке я услышал, как большой ученый, выдающийся знаток Шекспира поздравляет Бриджид с мыслью представить первый монолог Короля своего рода общей клятвой.

– Великолепная концепция. Вся сцена словно ожила. Блестяще.

– Спасибо, профессор, – даже не зарумянившись, отозвалась Бриджид. – Мне показалось, что так будет лучше.

Она встретилась со мной глазами, и лицо ее расплылось в широкой улыбке.

«Подпольные записи» и миг торжества [95]

Начался последний триместр. Еще один Майский бал. Последние «трайпосы» по английской литературе. «Ревю Майской недели». Вручение дипломов. Прощай, Кембридж, здравствуй, мир.

Для последних «Огней» перед началом работы над настоящим шоу «Курильщиков» я завербовал моего старого знакомца Тони Слаттери – и оказалось, что он чувствует себя на сцене как рыба в воде. Он буквально рвал публику на части песнями, которые пел под гитару, и замечательными монологами собственного сочинения. По словам давно обратившегося в фаталиста уборщика нашего зала, одна из зрительниц, слушая Тони, буквальным образом уписалась от смеха.

– Существует такое понятие, – сказал он, потряхивая над влажной подушкой кресла баночкой с чистящим порошком, – слишкомсмешно.

Я попытался уговорить присоединиться к нам и Саймона Била, однако он уже пел и играл в стольких постановках, что каждый его день был заполнен. Хотя я думаю, что он, скорее всего, считал комедийное шоу не вполне для себя подходящим. Мы завербовали Пенни Дуайер, с которой я работал в нескольких постановках «Лицедеев», – она умела петь, танцевать, выглядеть смешной и вообще делать едва ли не все на свете – и получили труппу, куда входили также я, Хью, Эмма и Пол Ширер. Нам предстояло сыграть «Ревю Майской недели» и затем отправиться с ним в Оксфорд и Эдинбург.

Я написал для себя монолог, основанный на «Дракуле» Брема Строкера, и рассчитанную на двух исполнителей пародию на фильм «Барреты с Уимпол-стрит»: Эмма играла прикованную к постели калеку Элизабет Барретт, а я – ее пылкого поклонника Роберта Браунинга. И Хью, и я смотрели и сочли смехотворными посвященные Шекспиру мастер-классы Джона Бартона, в которых он с мучительной медлительностью проволакивал Иэна Маккеллена и Дэвида Суше по тексту одного-единственного монолога. И мы сочинили сценку, в ней я проделывал то же самое с Хью. Анализ текста получился у нас столь подробным, что дальше первого слова, «время», мы не продвинулись.

Хью попросил стать нашим режиссером Джен Рейвенс, бывшую годом ранее президентом «Огней», и мы начали репетировать в клубной. Мы сочинили заключительную сценку, рассчитанную на участие всех исполнителей сразу, – в ней жутковатая семейка в духе Алана Эйкборна [96]играла после обеда в шарады, а заканчивалось все вспышками враждебности, разоблачениями и общим скандалом.

Какое-то время мне пришлось потратить на выпускные экзамены и еще какое-то – на письменные квалификационные работы, они же «диссертации»; одна посвящалась «Дон Жуану» Байрона, другая – характерным особенностям Э. М. Форстера. Ни той ни другой я не помню, на каждую ушел вечер лихорадочной работы – 15 000 слов совершенной чуши, отстуканных на высокой скорости.

Услышав, что результаты экзаменов выставлены напоказ, я добрел до «Сенат-хауса», к стенам, на которых висели огромные доски объявлений в деревянных рамах. И, протиснувшись сквозь истеричную студенческую толпу, отыскал свое имя в перечне высоких вторых результатов. Я набрал скучные, достойные, но далеко не волнующие 2:1.