— Айви не наркоманка! — успокоила я ревнивца, с азартом подключаясь к пиршеству. — Да и вкус у нее присутствует. Полуголодного гениального поэта она, несомненно, предпочтет сытому пучеглазому батюшке.
— Привычный тебе облик полуголодного гениального поэта продержится недолго — до больнички. Там меня обреют налысло, — он со вздохом помотал головой, шелестя роскошной, благоухающей дорогим шампунем шевелюрой, — в драгоценные нежные мозги вставят электроды. Как крыске, как твоему Модику. Будут раздражать то зоны 'ада', то зоны 'рая', превращая в электродомана…
— Не говори глупостей! В психушке проводят подобные опыты только над безродными, над теми, у кого нет родственников, — я осеклась, сообразив, что опять, в который раз не распознала его ехидства — чертов игрок и трепач, неуемный плут Локи…
Но голос его неожиданно задрожал, а глаза наполнились настоящими слезами.
— Над безродными?! А ты знаешь, как сейчас лечат наркоманов? Новый метод, дает стопроцентную гарантию исцеления. Залезают в мозг и замораживают участок, отвечающий за состояние радости и удовольствия. Вместо наркомана — хронический депрессант. Пожизненный! И не с безродными такое вытворяют, а с согласия любящих родителей, да еще и немалую 'зелень' берут.
— Ужасы какие рассказываешь… Ты хочешь сказать, врачи не ведают, что творят?
— Отлично ведают, — он одарил меня снисходительной усмешкой. — Я думаю, вымораживая участок мозга, отвечающий за простые человеческие радости, эти гуманисты в зеленых халатах испытывают изощреннейшее наслаждение. Это, знаешь ли, покруче, чем убить.
— Ты утрируешь. Это уж слишком.
— Да нет, это ты, многомудрая Астарта, еще не до конца распрощалась с детскими иллюзиями. Не выросла из сказочек про добрых дядей-милиционеров, охраняющих нас от убийц и маньяков, и тетей-врачей, день и ночь пекущихся о нашем драгоценном здоровье.
— Пусть так. Но ведь такие вещи не делают без согласия родителей, как ты сам говоришь. А твой папа, насколько я знаю, вменяемый и вполне интеллигентный.
— А папе пофиг. Папа на мне крест поставил, лишь только первые шрамики на руках увидел. Моя судьба отныне в цепких лапках Инока — великого экспериментатора. Кто платит, тот и заказывает музыку. На его счету одиннадцать трупов, я буду двенадцатым — дюжина, хорошее число! Тут еще Таисия со своим чертовым сном…
— Ей приснился кошмарный сон?
— Мне приснился! А она его растолковала, со свойственной ей мудростью и прозорливостью, — Бэт схватил нож и отсек треть колбасного полена. Он вложил столько силы в это движение, что куски колбасы откатились в разные стороны и один из них, сбив по пути бокал, упал на пол. — Такой вот сон… весьма интересный… Где я стою на берегу кровавого океана, и мимо пролетает со свистом моя же отрубленная голова и плюхается в багровые волны. Оказывается, в эти же дни ей тоже приснился сон о моей отрезанной голове. Больше того — и Морене привиделось нечто подобное. Таисия заявила, что сон, повторенный трижды, не простой, а символический. Голова — моя суть, моя боль. Ее вылечат и тем самым лишат меня индивидуальности. Стану никаким. Тихим таким, вдумчивым… глазки кроткие, мутно-голубые… слюнка стекает от подбородка до самых чресел…
Я вконец растерялась. Кривляние, ерничество… но тоска в глазах настоящая. И слезы. Ну, не гениальный же он актер? Куда подевалось, улетело со свистом то безудержно-радостное настроение, с которым он ввалился в мой дом с набитым под завязку, весело булькающим рюкзаком?..
— Не ной! — Я решительно стукнула по столу банкой, выплеснув пенный фонтанчик. — Ты забыл о своей сестричке по вере. Если злыдни-доктора по наводке коварного Инока обреют тебя налысо и вставят в мозг электроды или насильно его заморозят, я просто приду в твою больничку и удавлю тебя подушкой. И всех делов. Смотрел, конечно, 'Полет над гнездом кукушки'?
— Благодетельница моя! Астарта моя многомудрая и жесткокрылая! — Он грохнулся на колени, едва не опрокинув столик с едой и пивом, и принялся лобзать мокрыми губами мою руку. — Спасительница!!! На тебя вся надежда!..
Кажется, мне удалось справиться с его пароксизмом тоски. Поднявшись с колен и вернувшись в кресло, он завел на полную громкость 'Пинк Флойд', попросил выключить свет и зажечь свечи.
— Как там наш сайт поживает? Наш 'Бафомет'? Накопала что-нибудь новенькое?
— А как же! Целый выходной на это потратила, — откликнулась я с гордостью. — Сатанистская библиотека пополняется. У Сологуба неплохие стишки нашла.
- 'Качает черт качели'? Как же, знаем-с, читали-с…
— Не только. Еще такой есть:
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал: отец мой Дьявол,
Спаси, помилуй, — я тону.
Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей, -
Я власти темного порока
Отдам остаток черных дней.
- 'Отец мой Дьявол' — это хорошо. Сологуб — наш человек. Всегда говорил: Серебряный век — это наше все. А что-нибудь ближе к современной эпохе не раскопала?
— Акунин. 'Алмазная колесница'.
— Ну… — Он поморщился. — Ты бы еще Дарью Донцову в компании с Лукьяненко предложила.
— Ты не прав. Акунин — это не чтиво. Он одновременно и развлекает, и заставляет думать. Вообще, он позиционирует себя больше мыслителем и философом, как я понимаю, чем детективщиком. В 'Колеснице' он проводит мысль, что нужно быть преданным лишь своей душе — Большому миру, и презирать отношения между людьми — Малый мир. Людской морали для вставших на Путь не существует — можно предать, убить, обмануть.
— Вот как? — он недоверчиво прищурился. — Прям очередная азбука сатанизма. Выходит, и Акунин — наш человек? Это отрадно. Прочту на досуге. Но и ты, будь любезна, прочти то, что обещала. Начни с Жана Жене. А Ника Перумова, которого я углядел тут у тебя случайно, немедленно сжечь!
— Слушаюсь и повинуюсь. Насчет Алины Витухновской хотела еще спросить. Не знаю, что выбрать из ее стихов — одно другого сильнее. Как тебе это:
И человек будет любить свой ад,
потому что Ничто и раб, и плодиться чтоб…
— Алина Витухновская — это нечто настолько мощное и титаническое, настолько за пределами сатанизма — и какого-либо 'изма' вообще, что мы на нашем 'Бафомете' ее творчество выставлять не будем. Просто дадим ссылочку на ее сайт. Можно еще фотографию выставить — мою с ней.
— Твою с ней?! Такая существует?.. Что-то не попадалось ничего подобного в твоем 'жж'.
— Я ее пока берегу. Мне очень дорого знакомство с этим человеком, — протянул он значительно. — Один из собратьев-поэтов обозвал ее 'богоблядью'. А я бы даже не нашел подходящего эпитета, растерялся. Читала её интервью? Апогей негативизма и отрицания, 'диктатура Ничто' — разрушение реальности, ни больше ни меньше.
— Интервью, честно говоря, меня впечатляют меньше стихов. Обыкновенный эпатаж. Либо эксклюзивный способ борьбы с хронической депрессией.
— Пусть так, — важно кивнул Бэт. — Пусть это лишь эстетический акт, бьющий по нервам, щекочущий воображение — вроде перфоманса того художника, который, раздевшись донага, кусал за ноги прохожих и лаял. Она может себе такое позволить. Имеет право…
От пива и задушевной беседы мне становилось лучше и лучше. Я даже позволила себе провести пальцами по искрящейся от седины, душистой гриве и попыталась заплести маленькую африканскую косичку.
— Убери руки, — нахмурился Бэт. — Знаешь ведь, что я не выношу прикосновений к своей голове.
Я тотчас повиновалась.
— Не дуйся. Все ведь хорошо! Даже смешная суициная попытка Морены сыграла тебе на руку.
— Да, на редкость смешная, — кивнул он, оживляясь. — И таблетки невесть от чего, и фотки с тазиком. Когда я рассказывал сегодня Иноку все подробности, мы с ним от души посмеялись. Хотя он ей и сочувствует — как всякой хорошенькой и юной суициднице, и рад был бы упечь в дорогую клинику — если б не упрямство Таисии. Любит он это дело — то бишь, психиатрию! Йорика тоже долго уговаривал, обещал в Москве навести справки, чтобы отсыскать высший класс. Но тот отказался.