На этом месте Скаут прервал своё повествование, чтобы выхватить из огня опалённые тушки потору и ловко выпотрошить при помощи острого камня. Возвратив их в костёр, он снова закашлялся, а затем продолжил рассказ.

Солдаты предложили ему золото, а также землю поблизости от Джерико, где Скаут смог бы завести собственную ферму. В последующие несколько недель они несколько раз прошли через всю Трансильванию в разных направлениях. Скаут показывал им скалы Брейди, горные озёра Брейди, рыб Брейди, заставил переплывать быстрые и глубокие горные реки Брейди, стоять на ветру, который тоже был Брейди, и тогда солдаты дали ему расчёт, отрезав нос и уши, а одно ухо обкорнали так, что отхватили и часть щеки, затем от души отколотили его, пригрозив, что, если ещё раз встретят, пристрелят за то, что он, нахальный черномазый пройдоха, так долго уводил их от заветной добычи.

Эта история весьма взволновала меня. Душа моя оттаяла в столь неожиданном обществе, ум прояснился от курева. Мощно, как откровение свыше, меня пронзило осознание того, что странствие моё подходит к долгожданному концу, о чём я в последнее время уже не мог и мечтать. Ясное дело, Скаут знал, где находится лагерь Брейди, вот и уводил солдат от него подальше. И теперь он покажет туда дорогу.

VII

Весь мир посерел от накрывших его низких туч, которые затянули весь окоём, затмили весь белый свет, после чего наступили необычно ранние сумерки, ускорившие приход ночи. Почти сразу после такой перемены погоды, впрочем весьма типичной для ван-дименского лета, пошёл снег вперемешку с дождём.

Когда мокрый снег зло зашипел на углях, Скаут снял с них запёкшиеся тушки и разрезал на кусочки, оделив ими каждого. Сам же он не стал есть ничего, даже когда Салли Дешёвка, разломав самую большую кость, поднесла обломок к его рту, дабы он высосал мозг, который придаст ему сил; не смирившись с отказом, Салли втёрла мозг ему в щёки и лоб, словно сие могло равным образом укрепить её спутника.

После еды я спросил Скаута, где находится Брейди, на что он ответствовал: все скалы — Брей-ди, все озёра — Брейди, и все рыбы — Брейди…

Я мог бы оплакать то обстоятельство, что ввиду крайнего истощения не только тело, но и мозг Скаута пришли в упадок. Но по правде сказать, я ощутил ещё кое-что, кроме страшной усталости, навалившейся сразу после нежданной трапезы из мяса сумчатых тварей; я вдруг почувствовал дурноту и странную пресыщенность, почувствовал, что с меня довольно. Я подбирался и подбирался поближе к огню, пока Салли Дешёвка не подала знак присоединиться к ним в небольшой пещерке, скорей даже небольшом углублении в скале, куда все уже забились.

Когда я оказался под закрывающим вход козырьком, Скаут велел мне лечь вместе с ними, и я устроился на ночлег — костёр впереди, собаки, свернувшиеся клубком, в ногах и у изголовья. Ребятишки прижались ко мне с одного бока, Салли Дешёвка — с другого, а Скаут примостился за нею.

Я находил подобную близость странной и — если уж быть до конца откровенным — не вполне уместною, но, поскольку больше никто не счёл её таковою, я повернулся на бок, уткнув нос в спину той, кого Комендант именовал Мулаткою, Робинзон звал Клеопатрой, а каторжники знали как Салли Дешёвку, чьего настоящего, туземного имени я, к стыду своему, так и не удосужился спросить.

Почувствовав себя ребёнком, а также исполнившись смутного ощущения того, что моё незнание есть грех, не слишком понятный, однако вполне реальный, страшный в своей невыразимости, но уже прощённый, я заснул сном праведника. Во сне я почувствовал, как все кости мои и мышцы согрелись, расслабились, и впервые за много дней мне пригрезилось, что я в безопасности.

VIII

Когда я проснулся, стояла ночь, которая была бы непроглядно тёмною, если б не костёр, ещё недавно, казалось, обречённый угаснуть под струями дождя и порывами холодного ветра; теперь его пламя ревело и дико трещало, вздымаясь огромными красными языками на трехъярдовую высоту; в поперечнике костёр также достигал по меньшей мере ярдов трёх, озаряя нашу пещеру неровным желтоватым светом.

И Скаут, и Салли Дешёвка, и дети, и даже собаки — все исчезли. Было дымно, однако какой-то неуловимо знакомый запах всё же коснулся моих ноздрей, он напоминал тот неповторимый аромат плесени, который шибанул мне в нос, когда я впервые попал в Регистратуру.

По ту сторону слепящего огня я разглядел Салли Дешёвку, пляшущую вместе с детьми. Она сняла европейскую одежду, и помимо охристо-красного ожерелья из сухожилий да обвивавшей несколько раз её чресла повязки из кожи кенгуру, к коей был привязан маленький череп, на ней ничего не было, кроме красноватой охры, что покрывала её лицо и курчавые волосы в самом низу живота — они походили теперь на ржавые железные стружки, притянутые магнитом её вагины. Волосы на голове она густо напомадила смесью жира и охры, и причёска напоминала чешую рыб. Дети были такими же нагими и разукрашенными.

Когда я направился к ним в обход костра, что-то упало на моё плечо, а затем свалилось на землю. Я остановился и, оборотясь, посмотрел вниз — чтобы увидеть у ног своих дымящуюся чёрную руку, ещё тлеющую там, где прежде был локоть.

Рыба десятая

Пресноводный рак

I

Охваченный ужасом, я стоял и смотрел, но затем отвёл взгляд. Сперва я не мог поверить своим глазам. Нет, говорил я себе, это обман зрения, плод помрачившегося рассудка, это пляска языков пламени ввела меня в заблуждение. Но чем дольше я смотрел, тем более убеждался, что ошибки быть не могло.

Ибо прямо посреди костра торчало, возвышаясь над ним футов на семь, тёмное бревно, постоянно съёживающееся, объятое огнём и подпёртое со всех сторон горящими сучьями. Бревно было, если можно так выразиться, чёрным королём Канутом, восседающим на троне своём, а огненный оранжево-голубой прилив поднимался всё выше и выше, словно вода вокруг сего датского владыки на английском престоле, который сперва позволил прибывающей воде замочить ноги, а затем захлестнуть и кресло под ним, тем самым развеяв сочинённый придворными льстецами лукавый миф о его всемогуществе. Я поморгал — один раз, другой — и окончательно понял, что не ошибся: сей король Канут был умершим Скаутом, и я наблюдал за его кремацией.

Этот чёрный денди, ещё недавно заходившийся сухим кашлем, теперь застыл, чтобы навеки остаться в самом сердце костра, посреди пляшущего пламени, в коем он обугливался, становясь кем-то другим, неузнаваемым. Красные языки обвивали его талию, словно длани рабынь, ласкали грудь, подползали к самому подбородку. Руку, от которой осталась одна плечевая кость, пожирал огонь. Из ушного отверстия вырвалось ровное жёлтое пламя, напомнив мне о заправленной маслом лампе.

Громкий негодующий возглас заставил меня опять опустить взгляд: одна из собак пыталась стянуть руку Скаута, что упала на меня, а потом на землю. Но тут, к моей радости, руку придавила нога — нетронутая огнём, живая нога Салли Дешёвки. Салли наклонилась, вырвала мёртвую конечность из собачьей пасти, дала наглой твари пинка и, размахнувшись, бросила обугленную кость обратно в костёр.

Если читатель предположил, что Вилли Гоулд при этом вскрикнул или охнул, он очень ошибся. А если подумал, что Вилли Гоулд храбро подскочил к костру, выхватил из него тело Скаута и предал его христианскому погребению, то он ошибся ещё сильнее.

Во-первых, мне потребовалось немало сил, чтобы попросту не упасть в обморок. Во-вторых, я никогда не принадлежал к тем, кто учит других, как следует жить, а кроме того, как мне подсказывает опыт, сей способ перехода в небытие не из худших. Я уже и так успел распорядиться судьбою останков двух людей, причём в первом случае дерьмо превратилось в научную систему, а во втором труп переродился в осклизлого мудреца. Потому мне наконец стало ясно, что вмешательство в дела умерших не сулит ничего хорошего — ни в научном, ни в духовном смысле. И потом, у меня сложилось впечатление, что вид у Скаута весьма счастливый: на погребальном костре он сиял не хуже звезды Вифлеема, украшающей макушку рождественской ёлки. Это было красиво, а не уродливо. И не заключало в себе ничего правильного или неправильного. И запах распространялся тот, что надо, — хотелось бы мне, чтобы когда-нибудь Каслри источал такой же аромат.