Затем, когда солнце поднялось уже довольно высоко, они, должно быть, заметили, что гора на берегу пришла в движение, как их вельбот, ибо я услыхал удивлённые крики «Пошла! Пошла!», уже погружаясь в зелень бескрайнего леса, что тянется в западном направлении на многие сотни миль и где можно встретить одних лишь туземцев, да диких зверей, да ещё более дикие реки, да бог ведает что сверх того — может, какие-нибудь диковинные народы или доселе неведомых тварей, — а заодно с горой пополз и беглый безумец, бредущий неизвестно куда.

II

Следует принять во внимание, что Вилли Гоулд приписывал документам силу, которую способен представить, если не постичь до конца, лишь человек, слишком долго имевший дело со всем, что так или иначе может быть нанесено на бумагу. Я опасался, что, если не принять мер, вся ложь, которую я теперь влачил за собою, в один прекрасный день окажется единственным, что сохранится от штрафной колонии Сара-Айленд, и последующие поколения станут чересчур строго судить живших и умерших в наши дни: негра по прозванию Капуа Смерть, и мистера Лемприера, и Коменданта, и даже бедного Каслри, всех их и меня — по документам, что сфабриковала запущенная Комендантом чудовищная машина лжи! Судить так, будто это правда! Будто истинная и писаная история дружат, а не соперничают!

Я знал: лишь один человек придумает, что делать, и его имя Мэтт Брейди.

Он был загадкою для нас всех, но во тьме вонючей камеры, где вокруг меня медленно разлагался Старый Викинг, чернильная душа, Брейди служил мне маяком, путеводной звездою. Никто из тех, кого я знал, не видел его лично, а передаваемые из уст в уста рассказы о внешности его сильно разнились. И всё-таки я был уверен, что узнаю его в тот самый миг, когда он предстанет перед моими глазами. Одни говорили, будто он высокий и смуглый, а на щеке у него татуировка, какие имеют живущие в Новой Зеландии маорийцы; другие рассказывали, что он наполовину самоанец и это объясняет его воинственные наклонности; иные же описывали его как веснушчатого коротышку, рыжие волосы коего прихвачены в два пучка, точно у девчонки. Для шотландцев он был Вильям Уоллес, победитель англичан, для ирландцев — герой древних легенд Кухулин, и все считали его настоящим молодцом.

Лишь мне Брейди виделся тем, кто способен постоять не только за себя, но и за саму историю.

Намерения мои, как вы уже поняли, были весьма многогранными, но мне следовало бы знать, насколько они невыполнимы. Я хотел парализовать жизнь колонии, лишив начальство её основания, на коем покоилась его власть: всех записей, всех документов, касающихся выдуманной истории поселения, всех этих вымыслов, обеспечивающих действительное существование сей островной тюрьмы. Кроме того, я собирался, найдя Брейди, передать все архивы ему. Ибо я тогда ещё находился в шорах иллюзий — куда более диковинных, чем мои сделанные из ветвей сассафраса сани, ибо мечты мои были вытесаны ещё грубее, чем их полозья, — в плену наивной веры, что, если на руках у Брейди окажутся сразу и официальные, фальшивые хроники событий, и мои собственные правдивые показания, сей разбойник сумеет покарать виновных, когда явится освободить Сара-Айленд!

Брейди свершит Божий суд над теми крысенышами, что доносили и наушничали, над заколюченными-надсмотрщиками, продававшими товарищей за тёпленькое местечко, ибо все они изображались в отчётах Старого Викинга как герои, самые достойные и уважаемые из каторжан. Брейди освободит остальных, ведь каторжник, на которого не заведено дело, должен стать свободным человеком, ибо в ту пору у меня не возникало сомнений, что именно сила лживых слов и поработила нас. Не будь их, как узнали бы, кто узник, а кто нет? По выходе на волю прежним арестантам потребовалось бы куда-то уехать и там объявить, что они свободны, а без документов им, пусть и выскользнувшим из заточения в «бумажной» тюрьме, это не удалось бы. А потому я надеялся, что Брейди распространит повсюду отчёт об истинном положении дела, обнародует правду об ужасах, царивших в колонии, разоблачит ту ложь, которой полны были официальные доклады хозяев не только Сара-Айленда, но и Земли Ван-Димена, и тем самым распространит из конца в конец дух восстания и мятежа.

И вот, удостоившись наконец чести стать орудием Провидения, терпящим ради благого дела невиданные муки, я медленно углублялся всё дальше и дальше в неведомое вместе со странным грузом своим, и перед моими глазами маячило видение далёкого Брейди, будущего избавителя и спасителя.

Но даже и без такого груза амбиций, громоздящихся на санях ярости, странствие моё было достаточно безрассудно. Дикая страна, дебри коей мне предстояло пройти, не значилась ни на одной карте, и где именно на просторах диких лесов, покрывавших площадь величиной с Англию, обретался Брейди, я, увы, не знал. Всю местность покрывали густые, а местами непроходимые заросли из вековечных деревьев, под которыми поднимались такие же древние папоротники. Это зелёное море вздымалось огромными волнами гор, гребни коих опадали гранитными водопадами, блестевшими на солнце, словно морская пена.

Всё путешествие стало невероятным мучением. Но, волоча сани, гружённые вставшей поперёк правды историей, через снега и скользкую слякоть, ещё один овраг и ещё одну проталину в щетине молодой травы, через горные хребты и вздувшиеся реки, я ни разу, даже в минуты самого жуткого отчаяния, самой страшной усталости, никогда-никогда не позволял себе хотя бы подумать, что могу не найти Брейди, ибо Брейди, стоит мне с ним наконец встретиться, поймёт всё. Он обязан знать то, чего не знаю я. Брейди расскажет мне, как перевернуть мир вверх тормашками, а потом снова поставить на ноги, как тот когда-то стоял и как должен стоять всегда.

III

Он вошёл в круг света от моего костра, когда уже начинало темнеть. Его покрытое паршой и болячками тело казалось высохшим и обессилевшим, и прикрыть наготу он мог бы разве только сплетённой из травы шапочкой, плотно сидевшей на голове, да старым, обшарпанным глиняным кувшином, который держал в правой руке, а стало быть, ничто не скрывало большого тавра на ягодице в виде заглавной буквы «S», похожей на две сморщенные подковы.

Я затаился под навесом сланцевой скалы, дивясь его отчаянной храбрости, меня так и подмывало поскорее узнать, кто он такой. Рука нащупывала топор. Но когда он обратился ко мне с исключительно смелым деловым предложением, у меня не осталось никаких сомнений, ибо кто ещё был способен, владея столь малым, использовать слабость себе на пользу?

— Если поделишься со мной пищей, — сказал Капуа Смерть, — я разделю тяготящее тебя бремя.

Я дал ему солонины. Он стал жевать мясо краем рта, как это делают собаки, — должно быть, зубы у него повыпали. Мне захотелось узнать, почему он сбежал, ведь в колонии Капуа находился в привилегированном положении, так что жилось ему куда лучше, чем большинству каторжников, и я спросил его об этом.

Не прекращая жевать, Капуа Смерть стянул с головы травяную шапочку и снял с макушки грязный, потрёпанный клочок бумаги. Клочок этот столь часто складывали вдвое, а затем вчетверо, что на протёршихся сгибах образовались порядочные прорехи, и, когда он развернул бумажку, в руках у него оказалось четыре почти отдельных прямоугольничка.

Я протянул письмо обратно.

Капуа Смерть рассказал, что, после того как прошлой зимою был повешен Том Вивёр по прозванию Рыкун, в сердце что-то оборвалось. Сперва он хотел убить себя, но спустя какое-то время решил смотать удочки следующим же летом. Несколько недель назад он бежал в компании ещё шестерых; они разделились, когда кончились харчи. Один утонул, переходя вброд реку, другой пошёл назад к лагерю артели колодников, занимавшихся гашением извести, и сдался властям. Капуа Смерть неделю назад выдержал настоящее сражение с сумчатым волком, а может быть, и с самим сумчатым дьяволом, прогнал его и завладел падалью, на которую тот покушался, — это был издохший вомбат, но с тех пор ему ничего не удалось добыть.