До Коменданта наконец дошло, что все его письма, сколь бы полезными они ему ни представлялись, он мог с таким же успехом бросать в океан на поживу китам-великанам, пока те не насытились бы ими по горло, а ведь немалые их стада проплывали мимо острова почти ежечасно, салютуя ему далёкими радугами. И тогда Комендант пал духом, погрузился в пучину отчаяния и пребывал там несколько месяцев, на протяжении коих не брился и не менял платья.

Когда же зима его уныния миновала и он вышел из добровольного затвора, то стал носить не снимая улыбчивую золотую маску; произошла в его облике и ещё одна перемена, коя свидетельствовала о том, сколь сильно на нём сказалось длительное одиночество, последовавшее после кораблекрушения: он облачился в великолепный синий мундир, вроде того, что был на маршале Неё во время битвы при Ватерлоо, с эполетами невиданной величины, поразительно напоминающими распростёртые крылья морской птицы. Прибег ли он к маске лишь для того, чтобы скрыть под нею черты свои, чтобы ни одна живая душа не проведала, кто он такой на самом деле, не распознала в нём обманщика и не уличила его, или стал носить личину оттого, что изобретательное воображение уже рисовало ему совсем другого человека, не лейтенанта Хораса и не того, кем он был до кораблекрушения, а совершенно новое существо по имени Комендант, — мне неизвестно.

Могу сообщить только, что золотая маска скоро стала являться буквально повсюду; горящая огнём, ликующая, отражающая всю нашу жадность, все наши неуёмные желания, она сделалась вездесущей настолько, что никто даже не заметил, когда именно ей удалось быстро и незаметно узурпировать место символа государственной собственности — широкой стрелы, той самой стрелы, что красовалась на бочонках и плотницких инструментах, а позднее, в виде тавра, даже на наших предплечьях, — таков был зримый символ слияния воедино государственных и личных интересов, а также непроницаемой секретности, столь характерной для сего великого человека.

Комендант уединился с Йоргеном Йоргенсеном, и между ними состоялась первая из тех длительных бесед, коих последовало великое множество и после коей Старый Викинг принялся строчить в Министерство по делам колоний отчёты, теперь уже сообщающие о неуклонных и даже невиданных достижениях. В отчётах сих прогресс хотя и встречал неизменно на пути своём разного рода препятствия, однако никогда не замедлял торжествующей поступи из-за таких неизбежных обстоятельств, как удалённость от цивилизации, леность и неумелость работников-каторжан, нехватка опытных мастеров и потребных для них инструментов. В этих отчётах возникал образ хорошо управляемого заведения, очень приличного, приносящего умеренную прибыль, и в то же время содержалось нечто вроде рекламации на непригодные для хозяйствования земли и ни для чего не годные души преступников. Но только Йорген Йоргенсен обращал внимание, что слюна, сверкающая в тёмном провале меж позолоченных губ, уже черна от ртути, которую Комендант принимал, пытаясь вылечить сифилис.

Затем этот последний отдал приказ открыть двери складов, подведомственных Интендантству, и начать торговлю имеющимися там товарами. Он распорядился, чтобы весь запас солонины, до последнего бочонка, отгрузили американскому коммерсанту из Нантакета, связанному с китобойным промыслом, в обмен на два старых китобойных судна, которые он затем послал, набрав из каторжников две новые команды, на поиски той огромной рыбы, что некогда поглотила Иону. Один китобой затонул вместе со всем экипажем где-то у самых Врат Ада, но другой вернулся к берегам голодающего Сара-Айленда, где жалкий рацион колонистов состоял из рыбы и подходящей к концу муки, привезя в трюме то самое ценное, что дала разделка двух горбатых китов, и Комендант начал торговать китовым жиром.

На вырученные деньги он купил новые суда и отправил их к берегам того острова, где совсем недавно пребывал в безвыходном положении, охотиться там на птиц ради их мяса и на тюленей ради их шкур. Из каторжников, коим доверял более других, он сформировал свою личную стражу, наделил её привилегиями и поручил ей перестрелять половину своих солдат, утаил сей факт от колониальных властей и продолжал получать за них жалованье. Он удвоил добычу редкой местной сосны и уменьшил вдвое поставки оной в Хобарт, а затем, когда торговля ею начала процветать, учетверил добычу и вчетверо уменьшил поставки, высылая эту жалкую дань колониальным властям в сопровождении письменных жалоб на практически непреодолимые трудности, такие как выход из строя инструментов, совершенная неопытность пильщиков, эпидемия невыразимого греха и немилость стихий, сковывающих льдом реки целых шесть месяцев в году.

Торговые операции он затевал самые экзотические, меняя десяток бочек китового жира на один-единственный перезревший и вонючий плод гуаявы, или инструменты, необходимые для создания чертежей новых судов, или игуановы яйца, вельбот — на груз недозрелых бананов, а хорошие красные мундиры — на шёлковые тюрбаны.

Однако вопреки тому, что нашёптывали своим бразильским матросам португальские купцы, взявшие в Малайзии полный груз молуккского пера, опустошая трюмы судов в порту Сара-Айленда, и, уж конечно, тому, что ворчали босоногие арестанты, таская огромные брёвна через лесную чащу к берегам замёрзших рек, отнюдь не все его торговые предприятия были сплошным безумием.

Что же касается гуонской сосны, то её масло, по заверениям Коменданта, могло использоваться одновременно и в качестве афродизиака, и в качестве лекарства от французского насморка, что делало его поистине волшебным снадобьем, чудесным вдвойне, ибо оно не только выводило принявших его на вершины любви, но и предохраняло их там от падения, и за него он получал из Индии тончайшие шёлка. За стаю какаду с зеленовато-голубыми хохолками, которых он раскрасил под птенцов попугая ара, научил декламировать меланхолические стихи в духе Александра Попа и петь страстные песни, пересыпанные забористыми словечками из лексикона каторжников, Комендант получил четырнадцать бразильских каравелл и семь пушек, сразу же обменял их на княжество в Сараваке, которое один левантийский купец незадолго до этого выиграл в игру под названием «тарок» по дороге на юг, в баснословное королевство Сара-Айленд, а княжество продал, чтобы финансировать строительство дворца и ещё одной верфи.

За весь австралийский континент, который Комендант недавно объявил подвластной ему территорией, ибо Муша Пуг по его приказу сплавал на вёсельной лодке на материк и водрузил там на безлюдном пляже флаг независимого княжества Сара-Айленд, он получил целую флотилию с грузом сиамских девушек. Днём они торговали собой в рощицах среди папоротников, но когда начинало темнеть и выпадала роса, сиамки собирались под навесом у северной стены Пенитенциария. Там они громкими криками расхваливали свой товар, призывали поклонников показать, какие они мужчины, и пили их семя в убеждении, будто оно излечивает от чахотки, которой заболели многие из них.

Репутация Коменданта упрочилась, молва о нём распространялась дальше и дальше, и к Сара-Айленду начали стекаться корабли со всевозможными ремесленниками, торговцами, попрошайками и шарлатанами на борту. Комендант приветил их всех, и то, что началось как полузаконная, но никем не пресекаемая торговля из-под полы у южного частокола, где по субботам во второй половине дня собирались служители чистогана, постепенно превратилось в базар, а тот превратился во внутренний рынок, а он, в свою очередь, — в идею создания новой нации, нового государства. «Ибо что есть нация?» — часто спрашивал Комендант у Доктора, и тогда голос его становился настолько же странным, как и старая присказка, которую он любил повторять: «Что есть нация, как не народ, который располагает торговым флотом? Что есть язык, как не диалект, у которого имеется армия? И что такое литература, как не слова, коими торгуют, словно патентом на благородство?»

IV

Решение Коменданта стать земным воплощением лейтенанта Хораса имело одно значительное и непредвиденное последствие: к нему стала поступать почта, адресованная усопшему. В целом его корреспонденцию можно было бы назвать малопримечательной и спорадической, когда бы не могучая, полноводная река писем, кои продолжала слать покойному лейтенанту его сестра, мисс Анна. На основании некоторых лирических отступлений, содержавшихся в её посланиях, Комендант смог прийти к выводу, что ещё до того, как утопленнику стали досаждать морские вши, ему жутко досаждали эпистолы его сестрицы. Он отвечал на них редко — можно сказать, почти никогда не отвечал. Но Комендант, ставший, так сказать, «суррогатным» братом для мисс Анны, отнёсся к ним совершенно иначе. Он принялся писать ей регулярно и с воодушевлением, иногда посылая по два, а то и по три письма на каждое, присланное ею.