— Что тебе здесь надо? Что т-ты з-здесь заб-был? Он снова заикается. Прежний ли это Франц? Скоро узнаешь! Его не так давно толкнули под машину, он лишился руки. Порядочный был человек, это всякий хоть под присягой подтвердит, а теперь он сутенер. Кто в этом виноват? Сейчас выясним! К торжественному маршу… побатальонно… Стоит Франц по стойке смирно…

— Послушай, Рейнхольд, это у тебя револьвер?

— Ну?

— Зачем он тебе?

— Так!

— Ты лучше убери его.

Положил Рейнхольд револьвер перед собой на стол.

— Зачем ты ко мне пришел?

Это он меня ударил там, в подворотне, он меня вытолкнул из автомобиля, а что я ему сделал? Цилли у меня тогда была. Помню еще, как по лестнице спускался… Стоит Франц, вспоминает… Луна взошла… По вечерам луна над водой ярче светит… Колокола… колокола звонят! Перед ним Рейнхольд! У него револьвер…

— Садись, Франц, скажи-ка, ты, наверно, хватил лишнего, а?

Ну, конечно пьян! В стельку! Ишь как уставился… Он же запойный. Бросить не может… Пьян, ясное дело. Ну, да ничего, у меня револьвер! Чингда, чингда, чингдарада, бумдарада, бум. Сел Франц. Сидит. Луна над водой яркая, все озеро так и сверкает. Вот он сидит у Рейнхольда. Рейнхольд — тот самый Рейнхольд, которому он помогал в делах с девчонками, перенимал у него одну девчонку за другой, а потом тот же Рейнхольд заставил Франца на стреме стоять, но не предупредил его ни о чем… Вот я сутенером стал, и почем знать, что с Мицци будет, м-да, вот какое положение… Впрочем, это все философия одна. А вот Рейнхольд здесь, сидит передним — это уж факт…

— Захотелось повидать тебя, Рейнхольд.

Да, именно: повидать его захотелось. Чего же еще? Захотелось повидать, вот и пришел…

— Поприжать меня хочешь, а? Припомнить старое? Шантажом решил заняться? Так, что ли?

Держись, Франц, не поддавайся! Вперед, ребята! Смелых снаряд не возьмет!

— Шантаж значит? Сколько же ты хочешь? Не на такого напал. Мы, брат, знаем, что ты сутенер!

— Верно. Сутенер. А что мне оставалось делать, с одной-то рукой?

— Так, что же тебе нужно?

— Ничего, ничего.

Не робей, Франц! Сел — и жди! Это же Рейнхольд. Он всегда тихой сапой подбирается… Не поддавайся! Держись!

Но Франца уже дрожь прошибла… И пришли волхвы с востока, и был у них ладан, и курили они ладан, курили… — дыму напустили, страсть! А Рейнхольд соображает: либо этот молодчик пьян, тогда ничего особенного, он скоро уйдет, либо он зачем-то пришел! Да, пришел ты, конечно, неспроста. Но что же ему надо? Шантажировать меня он вроде бы не собирается! Чего же тогда? Рейнхольд принес водки, думает, — выпьет Франц, язык у него развяжется. Уж не Герберт ли подослал его? Разнюхать, как здесь и что, а потом засыпать их? Поставил Рейнхольд на стол два синих стаканчика и тут заметил, что Франц весь дрожит.

Луна, высоко взошла над озером, ярко светит, смотреть больно! В глазах потемнело… Что это со мной делается? Э, парень-то ведь готов. Он еще держится, сидит прямо, как аршин проглотил, но готов, спекся! Обрадовался тут Рейнхольд, взял со стола револьвер, положил его в карман, налил стопку и снова поглядел на Франца: да у него и лапа дрожит, это ж старая баба, хвастун, револьвера испугался, боится меня! Не трону, не бойся! И Рейнхольд сразу успокоился, подобрел и заговорил так ласково. Полюбуйся только — дрожит! А? Нет, Франц не пьян, он просто сдрейфил, того и гляди со стула свалится, а то и в штаны наложит. А собирался, видно, задать здесь форсу.

И Рейнхольд стал рассказывать о Цилли, как будто только вчера еще виделся с Францем; Цилли, говорит, опять сошлась с ним, пожила у него недельку-другую; это у меня бывает, говорит, не вижу женщину месяц-другой, а потом опять к ней потянет. Чудно! Возобновление спектакля!

Потом он принес сигареты, пачку порнографических открыток и несколько фотографий; на одной Цилли снята вместе с Рейнхольдом…

А Франц слова вымолвить не может, все только глядит на Рейнхольдовы руки; у Рейнхольда две руки, две кисти, а у него, у Франца, только одна; вот этими двумя руками Рейнхольд его под машину толкнул… ах, зачем, ах, затем… Почему бы мне не убить эту гадину, ах, только из-за чингдарада. Герберт так думает, а я вовсе так не думаю, чего же я хочу? Никуда я не гожусь. Но должен же я что-то сделать, собирался ведь! Ах, зачем, ах затем… чингдарада, бумдарада… Нет, разве я мужчина? Курица я мокрая. Съежился Франц, снова судорожно выпрямился, опрокинул стопку, потом вторую, и еще, и еще — ничего не помогает. А Рейнхольд заговорил тихо, чуть не шепотом:

— Франц, мне хотелось бы на твою культю взглянуть.

Чингда, чингда, чингдарада, бумдарада! Расстегнул Франц куртку — вот так взял и расстегнул, — задрал рукав и показал культю. Рейнхольд сморщился, как от боли. Брр! Гадость какая! Франц снова застегнул куртку.

— Сначала, — говорит он, — еще хуже было.

Ах, боров ты жирный! Сидишь, пальцем не шевельнешь, слова не выдавишь. Так и подмывает Рейнхольда еще над ним поиздеваться. Совсем распоясался.

— Послушай, ты всегда носишь рукав вот так, в кармане? Каждый раз его туда засовываешь или он пришит?

— Нет, я его каждый раз засовываю.

— Левой рукой достаешь или еще до того, как оделся?

— Как придется: то так, то этак; когда оденешься — трудней, не так удобно!

Рейнхольд подошел к Францу, дернул его за рукав.

— Ты, смотри, ничего не клади в правый карман, а то упрут.

— У меня не упрут.

Рейнхольд еще подумал и спросил:

— Скажи-ка, а пальто ты как носишь? Ведь это же должно быть страшно неудобно. Два пустых рукава друг на друге!

— Ничего. Теперь лето. А зимой сообразим что-нибудь.

— Еще увидишь, как это нехорошо. Заказал бы ты себе искусственную руку. Вот когда у человека отнимают ногу, то делают же ему взамен искусственную.

— Так это потому, что он иначе не мог бы ходить.

— А ты приладь себе искусственную руку, будет гораздо красивее.

— Нет, не стоит, только стеснять будет.

— Ну, а я бы себе непременно купил или набил бы чем-нибудь рукав. Давай-ка попробуем.

— Да к чему? Не хочу я.

— Как к чему? Чтобы не бегать с пустым рукавом! Будет очень здорово! Никто и не заметит, что у тебя нет руки.

— Да на что мне это?

— Давай не упрямься, деревяшка не годится. А мы запихаем туда несколько пар носков или рубашки, вот увидишь.

И Рейнхольд горячо принялся за дело: вытащил пустой рукав у Франца из кармана, потом метнулся к комоду, схватил что под руку попало — носовые платки, носки — и стал запихивать все это в рукав. Франц отбивался:

— К чему это, все равно держаться не будет — получилась колбаса какая-то, оставь ты, пожалуйста!

— Нет, постой. Но надо прямо сказать — работа это портновская; портной это как следует сделает, натянет где надо. И лучше будет, никто и не подумает, что ты калека — просто держит человек руку в кармане, и все!

Носки вывалились из рукава.

— Да, работа это портновская. А знаешь, я терпеть не могу калек! Для меня калека — это конченый человек. Увижу такого и думаю: зачем ему на свете жить!

А Франц слушает да слушает, и все головой кивает, и никак дрожь унять не может. Потом все вдруг исчезло… Что это с ним творится? Верно, от ушибов все. Или просто нервы шалят — надо взять себя в руки. Но его все трясет и трясет. Ну, я пошел, адью, Рейнхольд! Выскочил на улицу и зашагал к дому: левой, левой!

И вот толстый Франц вернулся от Рейнхольда. Вошел в комнату, а рука у него все еще дрожит. Сам — как в ознобе, сигарета валится изо рта. А Мицци сидит с кавалером и Франца дожидается. Кавалер хочет ее увезти денька на два.

Отвел Франц ее в сторону.

— А мне-то от тебя какой прок?

— Ну что же мне делать? Ах, боже мой, Франц, что с тобой?

— Ладно, проваливай.

— Ну хорошо, я вернусь сегодня же вечером.

— Проваливай!

Чуть не заорал на нее. Тогда она сделала знак своему кавалеру, наскоро поцеловала Франца в затылок и — за дверь. Из телефонной будки она позвонила Еве: