— Невесело.

— Да уж, и самое страшное, что человек, так глубоко постигший человеческую душу и человеческое сердце, хотел покончить с собой таким образом. У меня в голове не укладывается, что люди, наделенные чувствительностью, намного превосходящей мою собственную, бывают не в состоянии обратить свои знания в жажду жизни. Вирджиния Вульф покончила самоубийством. Харт Крейн покончил самоубийством. Кёстлер с женой, Ван Гог, Хемингуэй. Не говоря уже о тех, кто страдал душевной болезнью, и тех, кто пытался покончить с собой, но у них это не получилось. Неужели на дне каждой человеческой жизни лежит что-то невыносимо ужасное? Неужели мы осуждены жить, как люди, спасшиеся во время кораблекрушения, как барахтающиеся в море, стараясь не утонуть?

Я замечаю, что она разволновалась. Что это может быть опасно.

— Если не ошибаюсь, ты хотела рассказать мне о романе. О чем он?

— Трудно объяснить, о чем говорится в книгах Карсон Мак-Каллерс, — говорит Марианне, сразу успокоившись. — В этой книге рассказывается о судьбе нескольких человек из маленького городка в Южных Штатах. О двух глухонемых друзьях, которые каждое утро рука об руку ходят на свою работу. Так начинается эта книга. — Я вижу, что Марианне уже воодушевилась, она живет книгой, ставшей для нее живой действительностью. — Один из них, толстый сонный грек по имени Спирот Антонапуло, работает в лавке своего двоюродного брата, где продают фрукты и сладости. Его худого глухонемого друга зовут Джон Зингер. Он работает гравером у ювелира. Они живут в обществе одиноких людей. Там есть еще молодая девушка, которая любит музыку, чернокожий врач, молодой добросердечный владелец бара и темпераментный коммунист. Некоторые из них не могут ничего сказать, как и те двое глухонемых. Другие совершенно испорчены, они испортили свою жизнь сексом и алкоголем, совсем как пытаемся испортить и мы с тобой. Нет, я не шучу. Мы слишком рано стали взрослыми. Но слушай дальше. Мак-Каллерс пишет о маленьком сообществе людей, и так, как она пишет о чернокожих, никто из белых до нее не писал. Однако для меня главный в книге — Джон Зингер, глухонемой, человек добрых услуг. Он каждый день следит за своим другом, толстым греком, потому что голова у толстого грека соображает не так хорошо, как этого хотелось бы обществу. Одновременно с тем Зингеру приходится выслушивать откровения других людей. То, что они рассказывают, кажется им необыкновенно важным. Собственно говоря, эта книга — одна длинная история об отсутствии сочувствия, о том, что значит остаться незамеченным. О том, что можно сделать с человеком. И еще эта книга о Мик, молодой девушке, которая не может жить без Зингера…

Марианне живет в этой истории, ставшей для нее такой важной. Я вижу ее тонкие морщинки, горестные линии, как она сама назвала их один раз. В глазах блестят слезы. Думаю, что ни разу не видел Аню плачущей. Вспоминаю, какой беспомощной выглядела Сельма Люнге, когда она плакала. Какие разные у всех слезы, думаю я. Слезы Марианне тихие, спокойные, почти добрые. Большие капли катятся у нее по щекам в то время, как она до самозабвения поглощена этой книгой, или фильмом, во всяком случае, историей об этом глухонемом человеке, Зингере, который оберегал своего отсталого друга в мире историй.

— Кажется, вы, музыканты, называете это контрапунктом? Когда самостоятельный голос сплетается с другими голосами и возникает целостность, более значительная, чем мог бы составить каждый голос сам по себе. Бах очень хорошо это знал. И это знала Карсон Мак-Каллерс.

Марианне задумывается, словно проверяет самое себя. Потом она продолжает:

— Требуется совсем немного, чтобы жизнь человека оборвалась. Это мы с тобой оба хорошо знаем. Верно? То воскресенье, когда твоя мама погибла в водопаде, началось, как самый обычный воскресный день. Да? А закончилось потрясением и кошмаром. Для глухонемого Зингера трагедию создают мелкие события, в результате этих событий его отсталый друг, которого он все время оберегает, оказывается в сумасшедшем доме. Там он умирает. И что тогда происходит с Зингером? Правильно, он — связующее звено для всех людей, о которых рассказывается в этой книге, не может пережить потерю друга. И, к удивлению всех, кончает жизнь самоубийством. Он, который всегда там присутствовал, который слушал, пытался понять, несмотря на то, что был глухонемой, не может больше жить. Никто не мог предвидеть того, что произойдет. Они нуждались в нем все, без исключения, каждый по-своему. Но они не понимали, кем он для них был.

— Что ты пытаешься мне сказать?

— Пытаюсь рассказать кое-что о Бруре и Ане, — отвечает она.

В другой вечер Марианне говорит:

— Вообще-то я презираю людей, которые ищут новых отношений, пока горе еще свежо. То, что я живу с тобой, оправдывается тем, что ты сам тоже относишься к скорбящим. Кроме того, в последние месяцы я боялась, что начну жалеть себя.

— Но не заставляешь ли ты себя быть слишком жесткой? Не думала ли, что от чего-то бежишь?

— Нет, мальчик мой. И ты не позволяешь мне забывать. В этом все дело. Мне нужны мои воспоминания, хотя я еще не все в состоянии тебе рассказать. Ты, благодаря одному своему присутствию, все время заставляешь меня спрашивать у себя: «Могла ли я сделать что-то еще, чтобы помешать смерти Брура и Ани?» В первые недели, когда их не стало, мне казалось, что я превратилась в невидимку. Вплоть до смерти Эрика Холма я думала, что живу в мире, в который, как мне казалось, я смогу вернуть их обоих. Я уже говорила тебе, что я больше в это не верю. Они умерли в моих мыслях. Но горе мое от этого не стало легче. Просто мне теперь не так стыдно, что я сплю с тобой.

— Неужели тебе было стыдно?

— Только не своего желания, ведь горе было очень сильно, даже когда я лежала рядом с тобой.

— И поэтому ты плакала? Поэтому закрывала глаза?

— Да, наверное. Ты приносишь мне счастье, Аксель. Ведь я говорила тебе, что уже много лет мне было тяжело с Бруром. То, что я испытываю с тобой, я никогда не испытывала с Бруром. Но имею ли я на это право? Позволяет ли мне мое горе делать то, что я делаю? И я вспоминаю Аню. Тогда, на короткое мгновение, мне кажется, что они еще живы. И я понимаю, что обманываю их обоих. Но ведь они мертвы. Безвозвратно мертвы. Обманывать некого! И почему-то эта мысль еще больше пугает меня.

Так мы иногда беседуем с Марианне по вечерам. Она рассказывает мне о том, что для нее важно. И что важно для меня. Это позволяет нам лучше понять друг друга. О Боге мы не говорим. В церковь не ходим. Мы далеки от официальных мест утешения. Мы пьем, курим, слушаем музыку. Это и есть наша скорбь.

После этого мы расходимся по своим комнатам.

Ночью она приходит и заползает ко мне под перину, осторожно, чтобы меня не разбудить.

Но всякий раз я не сплю.

Петля Сельмы Люнге

Наступает день, когда я должен снова идти к Сельме Люнге. Слишком много всего случилось после наших последних занятий. Я не знаю, как я играю, не знаю, удовлетворят ли ее успехи, которых я, вопреки всему, все-таки добился, занимаясь за роялем Ани. Но надо пройти это испытание, думаю я. До моего дебюта осталось все еще больше восьми месяцев.

Однако в ночь перед занятием с Сельмой Люнге Марианне ко мне не приходит.

Я просыпаюсь, у меня болит все тело. Колет сердце. За окном светит яркое солнце.

Когда мы с Марианне встречаемся утром после того, как я всю ночь беспокойно ворочался в постели, она говорит, что не пришла ко мне, чтобы я отдохнул от нее именно этой ночью, что я должен сосредоточиться на том, что для меня самое главное.

Я пытаюсь объяснить ей, что для меня самое главное — она.

Марианне не желает этого слушать. Сегодня она выбрала жесткую линию, безусловно, желая помочь мне собраться с силами.

— Не надо так говорить, мальчик мой, — говорит она, обнимая меня за шею и глядя мне в глаза зелеными глазами. — Ты должен видеть все в истинном свете. Понимаешь? Если ты хочешь и дальше сам оплачивать свои счета и постепенно стать равным мне самостоятельным человеком с собственным доходом, ты должен будешь сыграть тот концерт в июне будущего года. И твои чувства к немолодой женщине с неустойчивой психикой, отягощенной тяжелым горем, с сомнительной сексуальной жизнью, не могут служить тебе извинением. Зато у этой женщины есть хороший рояль.Полагаю, что ты каждый день занимался на нем с тех пор, как переехал ко мне?