— Нет, только человек.

— Кто это?

— Брур Скууг.

— Я его знал, — говорю я. — Во всяком случае, я знаю, кем он был. Можно мне войти к нему?

— Он прострелил себе голову, — говорит Аня. — И еще неизвестно, захочет ли он говорить с тобой.

— Но я должен сказать ему что-то важное. Можно мне хотя бы попытаться? — спрашиваю я.

— Конечно, — отвечает Марианне. — Он наверняка обрадуется этому посещению. Ему там так одиноко.

Они открывают мне дверь. Я вхожу, внутри похоже на церковь. Или на концертный зал? По обе стороны от центрального прохода стоят большие динамики. Самый большой, какой я видел, усилитель McIntosh. Я вижу позолоченный проигрыватель с японскими иероглифами. На нем уже лежит пластинка. Адаптер опускается на третью дорожку. Но не слышно ни звука.

— Брур Скууг? — спрашиваю я. — Вы здесь?

Никто не отвечает.

Я сажусь на скамью. Жду.

Что-то, похожее на тень, шевелится в углу.

Тень поднимается. Подходит ко мне. Брур Скууг. Я знаю, что это он, хотя он вышиб из черепа свой мозг. Он напугал меня, когда был Человеком с карманным фонариком. Еще при жизни. Он пугает меня и сейчас, и даже еще больше, хотя он мертв. Правого виска у него нет. Глаза по-прежнему находятся на месте, но они налиты кровью и совершенно безжизненные. Из носа и из уголка рта сочится кровь.

— Вы выглядите лучше, чем я думал, — говорю я.

Он смеется каким-то болезненным смехом.

— Ты обладаешь особым талантом вежливости, Аксель Виндинг, — говорит он. — Это сулит тебе большой успех у женщин. Но, как думаешь, добьешься ли ты успеха как музыкант?

— Время покажет.

Он кивает тем, что осталось от его головы.

— Куда делся ваш мозг? — спрашиваю я, лишь бы не молчать.

— Попал на каменную стену холодной кладовки. Ты еще не был там, внизу?

— Еще не успел.

— Ты там почти ничего не увидишь. Стену уже вымыли, так часто бывает в жизни. Тебя не удивляет, что жизнь раз за разом обыгрывает смерть? На Ватерлоо теперь растут новые деревья. В Коннектикуте, где был устроен ад для индейцев, теперь живут самые богатые в мире люди. И если ты окажешься недалеко от Освенцима, могу назвать тебе парочку отличных ресторанов.

— Я пришел не за этим, — говорю я.

— Нет? А за чем же? — Глаза у него безжизненные. Только голос остался прежним.

— Сам толком не знаю, — признаюсь я. — Просто увидел, что Аня и Марианне стоят у двери.

Он кивает.

— И поэтому счел необходимым открыть эту дверь?

— Я должен был это сделать.

— Потому что спал с ними обеими. — Он опять кивает.

— Наверное. Разве мое положение отличается от вашего?

— Я никогда не спал с Аней, — спокойно отвечает он. — Не верь этим слухам. Я по другой причине разнес себе голову.

— По какой?

— Ты должен сам все разузнать. В реальной жизни. А это только сон.

— Вы ничего не хотите мне сказать? — спрашиваю я. — Может, скажете хотя бы, какие пластинки вы слушаете?

— А ты этого не слышишь?

— Нет.

— Так прислушайся, — говорит он.

— Я ничего не слышу.

— Правда? Не может быть. Ни одной фразы? Ни одной ноты? Это концерт, который ты будешь играть на своем дебюте, Аксель Виндинг. Неужели ты сам не слышишь изящное исполнение? Прочувствованное туше. Должен сказать, ты произвел на меня впечатление.

— А что вы слышите?

— То же самое, что ты. А что же еще? Разве ты не слышишь начало опуса 110 Бетховена? Того, который должна была играть Аня. Так мы договорились с Сельмой Люнге и Аней.

— У вас был договор?

— Да. Во всяком случае, это было условие.

— Что за условие?

Он фыркает:

— Почему ты спрашиваешь? Ты ведь знаешь условия Сельмы Люнге.

— Но разве я сейчас играю? По-настоящему играю?

— Да. А разве ты сам этого не слышишь?

— Нет.

— Какая жалость! Это действительно сказочный концерт.

— Но я его еще не дал!

— Конечно, дал! Я уже получил первую пластинку. Это первый пробный экземпляр, импровизированная запись. В этой комнате записано будущее. Я был уверен, что именно поэтому ты и хотел меня видеть.

— Нет, не поэтому.

— Жаль.

— Я не уверен, что музыка так же важна для меня, как для вас с Аней.

— Тогда зачем ты пришел ко мне? И зачем занимаешься с Сельмой Люнге?

— Потому что не могу иначе. Потому что я сделал выбор. Потому что у нее есть план. Потому что менять что-либо уже поздно.

— Менять никогда не поздно.

— Правильно. И, наверное, поэтому я здесь. Чтобы услышать, как вы это сказали.

— Какой помощи ты ждешь от меня, парень?

— Хочу понять, знали ли вы, что покончите жизнь самоубийством, за день до того, как это сделали? Было ли ваше самоубийство спланированным действием или приступом острого помешательства?

— Неуместный вопрос, я не могу на него ответить. А почему ты об этом спрашиваешь?

— Не знаю. Но мне кажется, что это важный вопрос. И я думал, что мертвые могут на это ответить.

— Смерть никогда ни на что не отвечает, мой мальчик. Но она приносит покой. Некоторым из нас этого достаточно. И даже больше, чем достаточно. А теперь иди к нашим дамам. Ты можешь им понадобиться.

— А почему они обе здесь стоят? — спрашиваю я. — Правда, Аня умерла. Но ведь Марианне жива?

Брур Скууг кивает тем, что осталось от его головы. Из носа у него льется кровь. Я отворачиваюсь.

— Вот поэтому ты и должен вернуться к ним, — говорит он. — Именно сейчас одна из них особенно нуждается в тебе.

— Вы не считаете недопустимым, что я живу в вашем доме? Что я спал с Аней? А теперь сплю с вашей женой?

Он качает головой.

— Я хочу, чтобы ты чувствовал себя там, как дома, — говорит он. — Не огорчайся. То, что вы с Аней были вместе, было мне приятно. То, что у тебя теперь связь с Марианне, — естественно. Марианне импульсивна. Она уходит. Потом возвращается. Никогда не может ни на что решиться. Но это ты еще сам увидишь. Все будет хорошо, все. У меня есть запись твоего дебютного концерта, ты можешь ее послушать. Слышишь, как потрескивает винил? Слышишь паузы? Они похожи на долгую пустую тишину. Честно говоря, это фантастический концерт. Или ты не согласен? Ты сделаешь то, чего не смогла сделать Аня. У тебя есть глубина, мой мальчик. Поздравляю тебя.

— Спасибо.

— А теперь я расскажу тебе, как я это сделал и что чувствовал потом.

— Спасибо, — говорю я. — Это я и хотел узнать.

— Я спустился в кладовку с морозильной установкой. Там у меня стоял дробовик. Я уже много лет им не пользовался. Мне как раз перед этим сообщили нечто очень неприятное. Я понял, что жизнь уже не для меня. Но в символах есть что-то странное. Ты не находишь? Я был нейрохирургом.Неврология — это моя специальность. Я кое-что знаю об этой части тела. Мне хотелось разделаться со своим мозгом.Я должен был вышибить его из черепа.

— Но Аня была еще жива!

— Да, но это был только вопрос времени. Я это понимал. Поэтому и спустился в подвал. Поэтому так поступил. Странно, что это оказалось так легко, Аксель. Убить себя не так трудно, как ты думаешь. Все будет хорошо, все. Слышишь? Все будет хорошо! А потом?.. Подойди и потрогай это «потом»…

Он берет мою руку. Засовывает ее в свой пустой череп. Опускает к гортани, к горлу. Там внутри мокро. Это кровь. И он глотает мою руку.

Комната скорби

Я просыпаюсь от собственного крика. Не могу ничего понять, мне стыдно за свой ужас. Как я мог так испугаться собственного кошмара? Слышал ли меня кто-нибудь? Нет. Я лежу в Аниной кровати. В доме ни звука. Я смотрю на часы. Уже больше девяти. Значит, Марианне встала и ушла на работу, не потревожив меня. Я сажусь в кровати. Для меня нехарактерно так крепко спать, и мне никогда не снились кошмары.

Я один в доме Скууга. Получается, что Марианне хочет и впредь придерживаться прежнего порядка, думаю я. Хочет сохранить свое одиночество. Единственное, что изменилось, — мы спим вместе, то есть она спит со мной, когда хочет. Будущее покажет.