Но сейчас на экране великое мгновение для Джо Кокера. Сейчас все серьезно. Эти минуты уже стали мировым событием. Меня восхищает, как снят этот фильм, как близко режиссер подходит к певцу, как умеет показать все нюансы отношений между музыкантами. Это не наширитуалы. Мы, музыканты, играющие классическую музыку, чувствуем себя скованными. Особенно мужчины. Фрак. Строгий поклон. Аплодисменты. Номер на бис. А Джо Кокер стоит на сцене в майке и выглядит совершенно свободным. И глядя, как он танцует на сцене, я думаю, как далек его мир от мира Сельмы Люнге. Здесь, в этом фильме, я заглянул в незнакомую мне жизнь, в которой я не принимаю участия, но которая возбуждает мое любопытство. Ребекка Фрост лучше, чем я, понимает эту жизнь. И я чувствую, как растет мое восхищение женщиной, которую я держу за руку, которая действительно ездила туда, в Вудсток, чтобы увидеть певицу, которой там не было. Джо Кокер в ударе. Он размахивает руками и поет свою знаменитую песню, которую даже я слышал несколько раз.

Песня окончена. Раздаются аплодисменты. Потом набегают тучи. Начинается дождь. Невидимый мужской голос просит: «Пожалуйста, отойдите от сцены!» Неожиданный страх. Неужели в оборудовании может произойти короткое замыкание? Все рухнет? Начнется пожар? Я замечаю, что теперь Марианне особенно внимательно смотрит на экран. Что она хочет там увидеть? «Только не дождь! Только не дождь!» Камера показывает сцену.

«Пожалуйста, отойдите от сцены!»

И вот она на экране. Камера направлена прямо на нее. Женщина обнажена до половины, на ней белый бюстгальтер.

Марианне Скууг!

— Господи, это ты? — восклицаю я так громко, что сидящие вокруг люди могут меня слышать.

— Да, — шепчет она и вся сжимается.

И напрасно. Я горжусь ею. Марианне там, на большом экране. Она в Вудстоке. Она ездила туда с подругой. Она поднимает руки вверх. В этом нет ничего непристойного. На ней бюстгальтер. Но в том мире обнаженных до пояса тел этот бюстгальтер выглядит почти непристойно. Я чувствую себя восхищенным придурком. Марианне Скууг, словно Афродита Милосская, в фильме «Вудсток»! Я быстро поворачиваюсь к ней и целую ее в щеки, в лоб, в губы.

— Я восхищаюсь тобой, — тихо шепчу я, чтобы слышала только она.

— Не говори так! — испуганно шепчет она.

— Но ты так красива!

Ребекка щиплет меня за руку:

— Сиди тихо! — приказывает она мне.

Конец фильма я помню плохо. Теперь, много лет спустя, я уже не скажу, кто там еще выступал. Только помню, что я сидел в зале и словно в тумане влюбленности слушал «Ten Years After», «Jefferson Airplane», «Country Joe McDonald», «Santana», «Sly and Family Stone» и Джими Хендрикса. Да, я помню Джими Хендрикса. «The Star-Sprangled Banner». Помню возникшее в теле Марианне беспокойство, когда он поджег свою гитару, испортил свой инструмент, самый дорогой из тех, что у него были. Теперь у него, безусловно, есть новые гитары, но символика была потрясающая. Помню, я подумал: ведь возможно поджечь даже рояль. На пути свободы все возможно. Возможно даже поджечь рояль. Эта мысль пришла мне в голову впервые. Я знаю, что выбрал другую дорогу. Дорогу послушания. Есть люди умнее меня. Сельма Люнге умнее меня. Я должен слушаться и учиться. Такова жизнь. Это моя судьба.

— Подумать только, ты была там! — говорю я Марианне после конца фильма, когда мы встаем, уставшие от более чем трехчасового просмотра. Уже поздно, и я радуюсь нашему возвращению домой, в дом Скууга, где мы с нею останемся наедине. — Подумать только, мы тебя видели!

— Да, подумать только, что я осмелилась показать всему миру свой бюстгальтер, — говорит Марианне с осторожной улыбкой, лоб пересекает тонкая морщинка.

— Это было смело! — восхищенно говорит ей Ребекка, неохотно глядя на нас.

— Ты была такая красивая, — опять говорю я. Конечно, это глупо.

— Не надо употреблять таких слов, — сердито просит Марианне.

Мне стыдно, и я краснею. Первый раз она не скрывает, что я ее раздражаю.

— Ты знала, что тебя снимают? — с интересом спрашивает Ребекка и легко прикасается ко мне пальцем, чтобы утешить меня. — Похоже, что знала.

— Да, — почти Пристыженно признается Марианне. — Мы знали, что там все время снимают. Когда начался дождь, оператор направил камеру на меня. Я решила, что могу обратить это в шутку, сделать вид, будто принимаю душ.

Да, думаю я, и получилась почти эксгибиционистская сцена. Врач-гинеколог из Норвегии, которая на несколько дней сбежала от мужа и ребенка. Социалистка. Любительница рока. Открытая миру. Это произошло осенью 1969 года. В то время еще не было принято легко и быстро перелетать через океан.

Возвращение домой

Ребекка и Кристиан решают идти домой через Дворцовый парк и Бугстадвейен. А мы спускаемся под землю на остановку «Национальный театр». Кристиан рассеян и задумчив. Для него вечер оказался не очень приятным. Прямой взгляд Ребекки на меня предупреждает о том, что она тревожится за всех нас.

На этот раз она не целует меня в губы. Мы только обнимаемся.

И это правильно, думаю я, быстро взглянув в сторону Кристиана. Он вежливо прощается с нами. Лицо у него мрачное. Ребекка нашла не счастье. Она нашла Кристиана Лангбалле. Сложного и трудного человека. Почему я не могу сказать ей об этом? Ведь она время от времени говорит мне правду в глаза? Почему я не могу ей сказать: «Ребекка, ты не найдешь счастья с этим человеком. Уходи от него как можно скорее! Он тяжелый элемент в твоей жизни. Марианне все знает об этом. Слышишь?»

Но я не могу ей это сказать. Наша дружба этого не выдержит. Сейчас я могу сказать Ребекке только одно: «Я рад быть свидетелем невесты на твоей свадьбе».

И я опять остаюсь наедине с Марианне. Чем ближе мы с ней становимся, тем меньше я ее понимаю, так, по крайней мере, мне кажется. И это неприятная мысль. Доверие, которое она проявляет по отношению ко мне, не внушает доверия. Но вызывает новые вопросы. Сидя рядом, я украдкой наблюдаю за ней. Зрачки у нее больше не расширены. Она достает табак для самокрутки. Спички у меня наготове. Трамвай, идущий в Рёа, поздний воскресный вечер.

Вот она, моя жизнь, думаю я. Трамвай в Рёа, туда и обратно. Как это далеко от Вудстока!

Марианне смотрит прямо перед собой и курит.

Надо что-то сказать. Поблагодарить ее. Ведь это она пригласила меня в ресторан и в кино. Показала мне что-то важное для нас обоих. И одновременно показала это всему миру. Как я могу забыть ее красивую фигуру, белый бюстгальтер, игривую, жизнеутверждающую манеру принимать душ, когда Господь Бог открыл кран? Тысячи людей запомнят ее такой, думаю я. Они не знают, как ее зовут, но запомнят белокурую молодую женщину, которая подняла руки к небу, когда пошел дождь. Они запомнят, какой веселой и счастливой она была.

Марианне сидит рядом со мной и смотрит в пустоту.

Я не смею сказать ни слова.

Мы не держимся за руки, когда по Мелумвейен спускаемся к Эльвефарет. Она явно о чем-то размышляет. Курит и размышляет. Я ей не мешаю. Я хотя бы дал ей прикурить, думаю я.

Наконец мы входим в ее дом.

Мы больше не любовники. Я только жилец. Ключи у нее. Она хозяйка дома. Я стою у нее за спиной. Похоже, ей даже неприятно, что я рядом. Но у нас заключено соглашение, я снимаю у нее комнату. И я стою у нее за спиной.

Она впускает меня в дом, но как будто не замечает. Сейчас я для нее не больше, чем воздух. Она курит и о чем-то думает, погруженная в мир, куда у меня никогда не будет доступа. Я понимаю, что сейчас должен быть особенно осторожным, чтобы случайно не помешать ей. Она проходит на кухню.

— Покойной ночи, — говорю я.

— Покойной ночи.

Еще одна ночь на Эльвефарет

Я поднимаюсь к себе, в Анину комнату. Открываю окно и слушаю шум реки. Думаю о Ребекке. О лице, какое было у нее, когда она пыталась сказать мне что-то важное. Что дальше? Самое правильное — пойти в ванную, думаю я. Мне хочется вымыться, хотя я не чувствую себя грязным. Просто хочу быть готовым.