Если бы можно было пробраться домой, тихонько подняться наверх, собрать все одеяла, сколько есть, и зарыться в них, пока не согреешься. Только это небезопасно. В доме наверняка полно полиции, во всяком случае, за домом следят.

Сейчас он даже зол на Майка. Не должен он быть здесь один.

А он один. И скоро будет достаточно темно, чтобы идти дальше. За еле видным сейчас вязом есть забор, потом еще большое поле, пастбище с низкой, выгоревшей на солнце травой, потом еще забор, канава, и не то чтобы лес, но большое пространство, поросшее деревьями. Добраться туда, а там есть ручей, хотя в воде наверняка полно всякой дряни, и орехи есть, и ягоды должны быть.

Да, можно подумать, он знает, как выжить в дикой природе.

Но это уже что-то. Какой-то вариант, хотя бы для начала.

За соседним полем, в той стороне, откуда он пришел, где-то у выезда из города, слышится лай. Сколько это продолжается? Время от времени он словно отключается, уходит в себя. Лай звучит глухо и сосредоточенно. Там, наверное, две собаки. Не маленькие. Рвутся с поводка. Чем-то взволнованы, лают почти с торжеством, как Бастер, когда был помоложе и загонял белку на дерево.

Ох черт, о господи. Родди вскакивает и бежит. Руки у него работают, как у целой команды бегунов, он летит через посевы, доходящие ему до бедра, к вязу и, добежав до него, перепрыгивает через забор. Пастбище каменистое и неровное. Есть ли там коровы, есть ли там бык? Лай не слабеет, он все ближе и громче, в нем появилась новая тревожная нотка. А потом он обрывается, и это уже хуже. Но еще какое-то время Родди продолжает бежать, такой быстрый, молодой, легкий, отчаявшийся, вымотанный и подавленный, слезы и пот, мешаясь, застят ему глаза, потом, наконец, словно сжалившись над ним, что-то большое рассекает воздух, прыгает на него сзади, осторожные челюсти смыкаются на его запястье, он тяжело валится, ушибаясь, и лежит на спине, глядя на звезды и серьезную, настороженную, заостренную морду по одну сторону и еще одну, такую же, по другую, слышит голоса и шаги и закрывает на мгновение глаза, потому что все кончилось, и что бы ни случилось теперь, оно случится с кем-то совершенно другим, в совершенно другой жизни — так быстро, так сразу, просто не верится.

Связаны, соединены

Врача, того молодого, темноволосого, который склонялся над ней, стоя по другую сторону кровати, напротив Лайла, судя по всему зовут Грант.

— Спасибо, доктор Грант, — говорит Лайл пресекающимся голосом, наверное, у двери, которой Айла не видит. — Я бы хотел, чтобы вы поговорили завтра с ее детьми. Когда вам будет удобно?

Милый Лайл. Знает, что для нее важно, и делает все, чтобы оно состоялось, заставляет его состояться. Она знает, хотя и не по личному опыту, что врачи очень загружены работой, а еще они не очень любят общаться с родственниками. Их можно понять. Она сама не так уж уверена в том, что хочет, чтобы Джейми и Аликс нависали над ней, внося еще большее разрушение в то, что и так странно, чудовищно разрушено. Но раз уж они — семья, полагается через все проходить вместе. Может быть, у них получится справиться, кто знает? Зависит, видимо, от того, с чем именно нужно справиться. Или от того, насколько им надоели беды и несчастья их беспокойных родителей.

Да, но теперь ведь ее очередь, разве нет?

По крайней мере, насколько она может судить, она не при смерти. Если Джейми и Аликс нет необходимости видеться с доктором Грантом до завтра, предполагается, что будет какое-то завтра, и есть о чем говорить. Ей хотелось бы знать, о чем именно. Не только Джейми и Аликс пребывают в неведении.

Ей хотелось бы, чтобы не было страшно; хотя бы не такстрашно.

Когда она произносит: «Лайл?» — это звучит отчетливо. Налицо явный прогресс, если, конечно, отчетливо оно звучит не только у нее в ушах, но и в комнате. Но если получилось, то следующее, что она сделает, это спустит ноги с кровати, встанет и уйдет отсюда.

Откуда уйдет? То есть это — явно больница, но где и какая? Лайл, наверное, вышел вместе с врачом. Ей из ее положения видна только матовая белизна, перемежающаяся хромированным металлом. Кремовые, в дырочку, плитки потолка. Неподалеку что-то мерно пыхтит, точно великан дышит. Еще у нее чем-то заткнуты ноздри, хотя дышать оно не мешает, и это непонятно. А настоящий ужас в том, что она не чувствует своего тела, кроме головы. Она не может понять, что это за состояние, когда ничего не ощущаешь, даже боли. Если она лежит, а она явно лежит, должно быть ощущение распластанности, ощущение того, на что опираются спина, плечи, ноги и руки. Если она в постели, то должна чувствовать еще какую-то тяжесть и давление, даже если укрыта всего лишь простыней.

О господи, она хочет домой.Хочет, чтобы всего этого не было, и можно было вместе с Лайлом вернуться к их сказочной жизни. Так нечестно, она только-только успела осознать эту награду, эту таким трудом добытую победу. Ей столького недодали! Она хочет домой.

Восемь лет назад, когда она впервые увидела ферму Лайла, вернее, дом и прилегающие к нему постройки — не совсем ферма, скорее загородный дом, — ей показалось, что она умерла и попала в рай.

— До чего же хорошо, — сказала она, когда грузовик, подпрыгивая, преодолел последние метры неровного проселка. — Лучше не бывает.

До встречи с ним она неправильно, как все горожане, назвала бы проселок дорогой. Она тогда еще и нервничала из-за того, что отправилась, как ей казалось, в местность, далекую от цивилизации, как в кино, как в «Освобождении» или вроде того, с человеком, которого знала всего пару недель. Потому что кто знает, что творится в душе у мужчины, когда все условности и ограничения остаются далеко позади? Лицо у него было славное, взгляд одновременно и добрый, и острый, но кто знает?

Так она и ехала с ним по длинной дороге, по проселку, заинтересованная и немного настороженная. А потом ее в самое сердце поразило то, что она увидела.

— Да, дом что надо, — согласился он.

Это было в самом начале. Айла с опаской относилась к тому, чтобы узнать друг друга поближе. Возможно, и он тоже, просто потому, что это, скорее всего, привело бы к чему-то, в чем она разуверилась, и к чему, как она себе говорила, у нее душа не лежала после Джеймса.

— Работы тут, правда, невпроворот.

Она чувствовала, с какой гордостью Лайл показывает ей дом.

— Но он того стоит. Такой красивый.

Так и было. «Красивый» не отражало сути. Даже «лучше не бывает» оказалось не совсем то. «Рай на земле» было ближе к истине.

Да, сказал он, и для него тоже. К тому времени он прожил здесь уже три года. Почти все свободное время он улучшал, сносил, перестраивал, делал дом своим. Айла уже колебалась, склоняясь к тому, что он ей нравится, но влюбилась в его дом. Насколько ей известно, он по этому поводу не ревновал и в корыстных побуждениях ее не подозревал. Она даже думала, что, не влюбись она с первого взгляда в дом, который был ему так дорог, на который он потратил столько сил, она упала бы в его глазах. Его дом был не то чтобы проверкой, но все же чем-то, что можно было и не пройти.

Вдоль проселка, склоняясь над ним, тесно росли старые плакучие ивы и клены.

— Его размывает каждый год, — сказал он, имея в виду рытвины и ухабы. — Приходится в конце весны засыпать щебнем, довольно много уходит.

И вдруг в конце дороги, за плавным поворотом возник двухэтажный дом из желтого кирпича, устойчивый и незатейливый, если не считать крыши, отливавшей медью, и узора, выложенного из кирпича по углам здания. Простые прямоугольные окна были закрыты темно-зелеными ставнями, веранда, выкрашенная в густой зеленый цвет, окружала дом с двух сторон, одна в тот момент была залита солнцем, другую затенял еще один раскидистый клен. Уютные деревянные и плетеные столы и стулья, навес от солнца, того же густо-зеленого цвета.

Сюда он переехал после того, как его жена Сандра умерла от рака груди, давшего метастазы, которые съели ее заживо, после того, как пережил вместе с уже почти взрослыми сыновьями-близнецами, которых Айла еще не видела, их переходный возраст и скорбь, после того, как снова обрел внутреннее равновесие и стал понемногу осматриваться, решая, чего ему может захотеться теперь, когда он один, — он отправился на поиски и в конце концов нашел это.