Нет.

— Да, — сказал он. И потом: — Что, и похороны были?

Отцу явно было не по себе.

— Да, были.

— Ты там был?

— Да.

— А ты? — повернувшись к бабушке.

— Да. Мало кто ее помнил и пришел, но мы с папой были.

— А я где был?

— В школе.

Значит, был обычный день. И тайком от него, ничего не сказав, папа и бабушка ушли на похороны его матери. Это было чуть ли не хуже всего, то, что они могли так поступить, утаить это, так все сделать, что он даже не догадался, что произошло что-то важное. Родди встал и сказал:

— Ладно.

Он ушел к себе в комнату, лег на кровать и лежал на спине, очень тихо. В ту ночь он не то чтобы злился, он не знал, как это называется.

Правда, он знал, как это выглядело. Он видел ее, маленькую фигурку в пальто, вдалеке, медленно-медленно идущую в темноте. Видел высокий мост, на котором никого не было ночью. Внизу, на шоссе, оживленном в любое время, днем или ночью, сверкали фары, машина за машиной. Снизу слышался шум моторов и визг покрышек.

Он увидел, как она прислонилась к железной конструкции на краю моста, слушая шум, глядя, как проносятся внизу огни. Наверное, она думала — о чем?

О том, что все эти огни что-то значат, что люди едут куда-то, торопятся туда, где их ждут, с теми или к тем, кто им нужен. Может быть, она думала об этом. Стоя на мосту, там, наверху, в темноте, совсем одна.

Может быть, она скучала по сыну. Он подумал и об этом, хотя понимал, что могло быть и так, что о сыне она думала меньше всего на свете. Может быть, она совсем про него забыла. Но на сердце у нее точно было тяжело. Может быть, так тяжело, что она едва смогла вскарабкаться на железное ограждение моста. Может быть, так тяжело, что она думала, что оно сразу разобьется, когда она ударится о землю. Может быть, она так и хотела.

Он увидел, как она падает, как кукла, как манекен, как каскадер, который зарабатывает трюками на жизнь. Но что было у нее на сердце, он представить не мог. Он гадал, какой была ее последняя мысль, когда она падала. Может быть: «Нет». Может быть: «Наконец-то».

Сейчас, лежа на спине в высокой пшенице, глядя на темнеющее небо, усыпанное звездами, и на серьезные, внимательные морды немецких овчарок, которые совсем не выглядят злыми, слушая шаги, приближающиеся сквозь потревоженную, шуршащую траву и осторожно переговаривающиеся мужские голоса, Родди думает: «Нет».

Он сделал все, что мог. Пусть ничего не вышло, и этого было не избежать, он сделал все, что только смог.

«Все, что можно сделать — это стараться изо всех сил», — всегда говорит бабушка, хотя ничего подобного она не имела в виду.

И поэтому еще он думает: «Наконец-то».

А вообще, смешно. Родди считает, что все это — то, что он лежит здесь, и на него смотрят две собаки и тысячи звезд, и вокруг, наверное, копошится миллион всяких насекомых и невидимых тварей, — все это всерьез. Он думает, что это — очень важный момент, остановка между тем, что было, и чем-то еще, что будет дальше, совсем по-другому. И вот что смешно, чего он не ожидал: ему вдруг становится хорошо, ему нравится это остановившееся время. Он чувствует себя невесомым и свободным, как в космосе.

А еще ему больше не холодно.

Удивительно, как ему спокойно сейчас. Он всем доволен. Это так непривычно и здорово, хорошо бы оно так и осталось, навсегда. Он вздыхает, улыбается, глядя вверх, и в эту секунду он почти счастлив.

Сколько угодно времени

Лайл нехотя начинает рассказывать, и Айла наконец понемногу извлекает из памяти то, что произошло. Хотя то, что она вспоминает, и не совсем совпадает с рассказом Лайла.

«Прыгай в машину», — говорит Лайл, и Айла прыгает. Его пальцы исполняют коротенький номер на ее бедре, «подбираются к музыке», как он это называет. Ей по-прежнему нравится залезать в его старый, видавший виды пикап, такой большой, высокий, крепкий — настоящая рабочая машина для рабочего человека. Рытвины и ухабы проселка на грузовике с жесткой подвеской куда легче одолеть, чем на их машинах, хотя тех, кто сидит в кабине, швыряет из стороны в сторону. Айла чувствует себя в грузовике совсем крохотной, сидя на широком сиденье и не доставая до пола ногами, — как будто она снова ребенок, вернулась в детство; хотя и не в свое детство.

Проселок упирается в оживленное шоссе, иногда приходится долго ждать, прежде чем выехать на него. Удивительно, эта стремительная жизнь идет так близко от их дома и вместе с тем так далека от него. К ним приезжают гости, и даже те, кто бывал здесь прежде, рано или поздно замечают с изумлением:

«Никогда бы не подумал, что здесь может быть такое. Как будто совершенно другой мир».

Так и есть. Но до ближайшего городка все равно всего ничего, а если потом выбраться на скоростное шоссе и долго ехать, будет город, и работа, и еще один совершенно другой мир.

Они выезжают с проселка на шоссе, и остается восемь минут до городка, окраина которого, потихоньку ползущая в их сторону, начинается с автостоянок и магазинов, потом идут несколько улиц, застроенных деревянными, оштукатуренными и обитыми алюминием домиками, некоторые совсем разваливаются, другие выглядят аккуратно и чистенько. Старый центр города, деловой и жилой, выстроен из кирпича, там все основательно и, судя по всему, неизменно, по крайней мере внешне. Магазины переходят из рук в руки, дома тоже иногда меняют хозяев, то ли невыгодно, то ли денег не хватает поддерживать все в должном состоянии, создавать впечатление процветания и успеха. Но Лайл и Айла делают все, что от них зависит, покупают в местных магазинах все, что могут: продукты, инструменты, гвозди и удобрения, с которыми возится Лайл. Они примерные граждане, не то что всякие приезжие, которые жалуются на перемены.

«Мы постоянно ездим в город, — говорит Лайл гостям. — Нам нетрудно».

Они стараются поддержать местный бизнес, поэтому, когда они собрались за мороженым, не было нужды обсуждать, куда ехать, — конечно, в «Кафе Голди».

Когда-то «Кафе Голди» было настоящее кафе-мороженое, и, судя по всему, несколько десятков лет назад к нему прилагалась настоящая Голди. Теперь там продавали сигареты, газеты, марки, кое-какие товары для дома и продукты. В общем, обычный магазинчик, если бы вдоль витрины не стояли по-прежнему холодильники для мороженого — старые, большие, со стеклянными крышками, тяжелые и приземистые. Кафе уже давно нет, но подросткам, заполняющим «Кафе Голди» по вечерам и выходным, по-прежнему накладывают простые, двойные, тройные порции из глубоких контейнеров с разными сортами, которых, согласно рекламному щиту, стоящему на тротуаре у кафе, тридцать четыре. Милые старомодные детали, рекламный щит и холодильники, хотя персонал теперь с пирсингом, татуировками и волосами, выкрашенными в немыслимые цвета.

«Кафе Голди» сейчас принадлежит вдове по имени Дорин, ей примерно столько же лет, сколько Айле, но в остальном она на Айлу совсем не похожа. Она купила кафе, когда потеряла работу на оконной фабрике, на окраине города, противоположной от Лайла и Айлы, купила на деньги, полученные по страховке мужа, который умер от инфаркта, склонившись над бильярдным столом — или, как поговаривали, потянувшись хлопнуть официантку по заду, — в баре неподалеку.

«Я оказалась в подвешенном состоянии, — любит рассказывать Дорин, — не знала, что делать. А потом подумала: „Мороженое“». И это показалось решением проблемы. Проблемы Дорин это действительно решило, она превратилась из никому не известной работницы фабрики в городскую знаменитость: грубоватая, веселая тетка с острым языком, с каждым сезоном мороженого становившаяся все более заметной фигурой — не в смысле толщины, а в смысле известности.

Айле такое развитие событий кажется очень привлекательным, разве не здорово: тебя заметили, ты вдруг выросла в глазах окружающих, да и в собственных тоже! Держаться величественно у Айлы получилось бы запросто, но ей, на ее взгляд, не хватает непомерной благожелательности, без которой не обойтись, всеобщей веры в ее добросердечие, на которой держится репутация Дорин.