Вспоминать о Джейми и Аликс уже поздно, и, когда она о них вспоминает, это не вызывает никаких особых чувств — ни горя, ни, что, возможно, странно, прилива материнской любви. Сейчас они ничего не значат. Она ничего от них не ждет. Это от Лайла она привыкла ждать спасения, и, как оказалось, напрасно.
Он даже не дал ей переодеться. И сейчас она поворачивается, чтобы бежать, а ей мешают туфли на каблуках и облегающая синяя льняная юбка, стесняющая ее бедра.
Палец Родди напрягается. Она поворачивается, но по-прежнему видит его очень ясно, как будто у нее глаза на затылке.
«И не думай, что можешь вытворять что хочешь, если я не смотрю, — говорила ее мама. — У меня и на затылке есть глаза».
Может быть, ей это передалось.
А что передалось Родди? Желание рисковать? Мышечное напряжение, которое в особых обстоятельствах заставляет палец плотнее прилегать к спусковому крючку? Беспримесная, слепая, тупая склонность к неповиновению — духа, чувств, тела?
Она не знает этого мальчика. Ей нечего ему сказать. Кажется, что времени на всякие мысли предостаточно, но нет времени говорить.
А что, если она крикнет: «Не надо!», или «Ради бога!», или «Нет!».
Но уже слишком поздно. Только одно успевает прозвучать после того, как Айла ахает и Родди судорожно втягивает воздух, и это не слова.
Ей приходит в голову, что должно быть какое-то соответствие между значением события и его продолжительностью. Ничтожные, дурацкие дела, вроде дороги домой из города, отнимают целую вечность. На стрижку газона и прополку сада уходит чуть ли не вся жизнь. Даже кино, которое смотришь зимним вечером — в руке стакан, ноги на кофейном столике, миска попкорна между ними с Лайлом, — длится по меньшей мере полтора часа, иногда больше двух.
А сейчас — на какое-то очень долгое мгновение мир останавливается, ее тело зависает в воздухе, маленькая темная точка разрастается и разрастается, пока не остается лишь серебристая полоска света слева, а потом и она пропадает, тьма и тишина сливаются, и все сводится, все сворачивается в одно.
Перемотка
У Лайла своя версия. Не то что менее стремительная и катастрофическая, чем у нее, но — его ведь там не было. Его сведения получены из вторых, а то и третьих рук, что-то он узнал, пока бежал от грузовика в «Кафе Голди», что-то от экспертов: врачей «скорой», полицейских, медсестер, врачей в больнице. Он, похоже, обречен играть роль наблюдателя в ужасных событиях, происходящих с его женами. Возможно, это его угнетает, возможно, бесит. Может быть, он испытывает облегчение, смешанное с виной. В любом случае роль у него, с его взволнованным взглядом и трясущимися губами, невелика: рассказчик, повествователь, не виноватый и не пострадавший.
Может быть, ему просто повезло.
— Ты только вошла, — говорит он. — Мы думали, это не займет много времени, в кои-то веки там никого не было, ни велосипедов, ни машин на стоянке. Ты только вышла из грузовика. Махнула мне, не оборачиваясь, я услышал колокольчик над дверью, когда ты вошла. И подумал еще, как все здорово: солнце, лето, еду к реке есть мороженое, здоров, и ты, и дом — ради таких мгновений, лучших в жизни, и живешь, они одни спасают.
Пусть надеется, что это их спасет. Как мило с его стороны: у него лучшее мгновение в жизни, когда в нее стреляют.
— Я сначала не понял, что это за звук. Думал, что-то взорвалось. Газовый баллон? Не знаю. Близко и громко, и это был не выхлоп, потому что явно донесся из кафе. Я выпрыгнул из грузовика, вбежал внутрь. И увидел. Ну, понимаешь. Тебя.
Нет, она не понимает. Не слишком связный рассказ для юриста.
— Я глазам своим не поверил. Нет, в прямом смысле, не верил, что это на самом деле. Мне раньше клиенты так говорили, я думал, что понимаю, что они имеют в виду, но оказалось, что не понимал. Какой-то другой уровень сознания, все вдруг становится таким четким, ярким, и наступает абсолютная тишина. И полная неподвижность. И все кажется совершенно нереальным. Казалось, что это навсегда, я не знал, как сделать, чтобы оно закончилось. Просто хотел, чтобы этого не было, хотел перемотать этот день обратно.
Возможно, у нее получается издать какой-то звук, выражающий нетерпение, во всяком случае он поднимает на нее глаза, говорит: извини.
— Ты лежала на боку, у моих ног, прямо за дверью. Голова была так близко, я чуть о нее не споткнулся. И еще кровь. Ты, наверное, думаешь, что я и раньше видел кровь, всякие кровавые происшествия, но нет, никогда. А если бы и видел, все равно это было бы не то. Это была бы не ты.
И этот пацан. Такой веснушчатый, с коротким ежиком, рыжеватый, мы его видели много раз. Обычный пацан, если бы не ружье в руках. Правда, держал он его дулом вниз. Даже не держал, оно как-то висело у него в руках. Он смотрел на тебя. Я даже не уверен, что он меня заметил. Вид у него был такой, как будто он сейчас в обморок упадет, в лице ни кровинки.
Я не знаю, что я думал. Может быть, думал, что если я не шевельнусь и не заговорю, то все это будет не на самом деле. Знаешь, как в кошмарном сне. Может быть, и он так думал. Похоже было, что он ничего такого не ожидал, не собирался ничего такого делать, и сам не верил, что так вышло.
Полицейские меня потом спрашивали, сколько времени прошло, прежде чем их вызвали, а я понятия не имел. Мы могли там стоять, глядя на тебя, несколько секунд или несколько часов — я совершенно потерял чувство времени. Но, конечно, это были секунды. По-моему, даже колокольчик еще не замолк, когда продавец выглянул из-за прилавка, и как только он шевельнулся, все кончилось. Продавец тоже еще совсем пацан. Имя забыл. Я, по-моему, вообще все имена забыл, кроме наших. Хотя, погоди, он сказал что-то вроде: «Блин, Родди, ты что?» Так что, наверное, его Родди зовут. Тот парень постарше, продавец, трясся, как сумасшедший, но вышел из-за прилавка и отнял ружье. Просто взял и отнял. Так что он лучше соображал, чем я. И смелый, наверное. Чудо, что эта дрянь не выстрелила, так у него руки тряслись.
А тот, другой парень, Родди, или как его, даже не пытался удержать ружье, ничего не пытался сделать. Выпустил ружье, согнулся пополам, и его вырвало. А потом побежал. Развернулся и вылетел через черный ход, мы только услышали, как дверь хлопнула.
Мне было наплевать, куда он побежал, и вообще в тот момент было на него наплевать. У меня прорезался голос, я заорал на продавца, чтобы вызывал полицию, «скорую», пожарных, кого угодно, и стал на колени рядом с тобой, посмотреть, как ты, заговорил с тобой. Я видел, что ты ранена, была кровь, но оказалось, не так много. Ну, не лужа, ничего такого. И ты была жива, дышала. Я не мог понять, куда тебя ранило, но знал, что нужно быть осторожнее и не ворочать тебя.
Сам он ворочается на стуле рядом с кроватью. Везет ему, сидит, наклоняется. Двигается. Чувствует неудобство.
Ничего из того, что он рассказывает, она не помнит; да, но ведь, как он сказал, она была без сознания. Она думает, что готова его пожалеть: это ему пришлось сначала чуть ли не споткнуться о ее голову, потом испугаться вида крови, потом приходить в себя.
Когда это случится с ней?
— Мне казалось, прошла целая вечность, прежде чем кто-то появился, но сейчас я понимаю, что это заняло меньше четырех минут. В тот момент это была вечность. Тот парень, продавец, плакал, так поскуливал возле прилавка. Мне хотелось лечь на пол рядом с тобой и обнять тебя, но дотронуться, чтобы не причинить тебе вреда, можно было только до лица. По-моему, я с тобой говорил, но помню только, что гладил твой лоб и волосы. Я не знал, чувствуешь ты что-нибудь или ты совсем отключилась.
На мгновение он теряется, как будто допустил какой-то промах. Что из этого он не хотел говорить?
— Сначала завыла «скорая». Я боялся, что они на тебя наступят, и вышел, чтобы их встретить. Через пару секунд приехала полиция. Двое выпрыгнули из джипа, с оружием наперевес, это было как-то страшновато. Вряд ли им тут приходилось заниматься чем-то действительно серьезным. Глаза у обоих, во всяком случае, были бешеные, и, прежде чем они приняли меня за преступника, я им махнул, сказал, что тебя ранили, парень, который стрелял, убежал, продавец все видел, и я тоже кое-что видел, и, наверное, я так спокойно говорил, что один из них сказал: «Вы неплохо держитесь для того, чью жену ранили», — как будто я сам это сделал.