Софи затянется сигаретой и спросит:

– Да? В самом деле? Это что, написано у меня в паспорте? Что я рождена именно для этого?…

С недовольным сопением Биргит откинется на спинку стула. На этот раз ей совсем не хочется потакать настроению Софи. Ведь по большому счету Софи повезло, и даже страшно повезло по нынешним-то тяжелым временам! И хотя Биргит не выскажет этого вслух, но все, что она думает, отразится на ее лице так отчетливо, что Софи тут же все поймет и начнет извиняться за то, что портит вечер кислой миной.

– Биргит, ты возьмешь меня как-нибудь вечером с собой?

– В кружок?

– Я что, не подхожу вам?

– Да нет. Ради бога. Пойдем, если хочешь.

– Биргит?…

– Ну что, что?! Раз хочешь со мной, то пойдем, и не спрашивай меня больше, годишься ты для этого или нет.

Официантка принесет им еще два чайника свежего чая с небольшой добавкой пряного австрийского рома. Крепкий алкоголь взбодрит Софи, и она начнет пересказывать подруге свои мысли, будет говорить именно теми словами и фразами, что выносила в себе несколькими часами раньше.

– Мне нужно как-то выстраивать свою дальнейшую жизнь! Хватит твердить себе, что мне сказочно повезло, что рядом оказалась Биргит с такими чудесными родителями, а ведь все могло обернуться гораздо хуже. Но… это не может продолжаться вечно! Разве меня можно назвать неблагодарной? Я жива-здорова, но разве этого достаточно для счастья? Ты считаешь это неблагодарностью?

И Софи в очередной раз вывалит Биргит все свои проблемы. Снова вспомнит эпизод с американцем-лейтенантом, который был в нее влюблен и даже собирался на ней жениться. Он не хотел заниматься сексом до брака, хотя это звучит страшно неправдоподобно, и вообще ни разу не коснулся ее тела ниже пупка, целовал только выше.

– Нет, ты прикинь! Сейчас я жила бы в Штатах, была бы американкой. Я спросила у него, смогу ли я там учиться. Он сказал, что, конечно, без вопросов. Сначала выучишь английский, а потом тебе открыта дорога в университет. Специальность, какую захочешь. А на вопрос: «А как насчет детей?» – ответил, что попозже, время терпит. Боже мой, да ведь я обговорила с ним все до мелочей, пункт за пунктом, словно перед подписанием контракта!

– Солнышко, мы проиграли войну, ты еще не забыла?

– Да? Лично я никаких войн не проигрывала. Я оказалась в этой мясорубке лишь случайно. Ты показала мне фотографию Александра и разбередила мои старые раны! Вдруг полезла в голову всякая чепуха!

Перед тем как пойти танцевать, Софи Крамер попросит свою названную сестренку никогда больше не сообщать ей ничего про Александра фон Брюккена – не важно, что и в каких газетах она прочитает о нем. Чтобы не бередить старых ран. Биргит вынуждена будет поклясться ей в этом.

В поисках пристанища

Я жил тогда в номере из двух смежных комнат в отеле «Байришер Хоф», [8]совсем недавно восстановленном после войны, и казался сам себе невероятным транжирой, однако, как мне сказали, это было для меня самым безопасным вариантом проживания. Уверен, что существовали и другие, более дешевые способы обеспечить мою безопасность, хотя, конечно, в те тяжелые годы отель еще не возродил и половины своего довоенного шика и великосветского блеска. В сезон 1949/1950 года в одной комнате могли разместить до трех постояльцев. Гостиничное здание сильно пострадало от бомбежек, однако один из залов, причем самый шикарный, остался почти невредимым – его откопали из-под обломков и отстроили вокруг него новый отель. Таким образом, «Байришер Хоф» стал метафорой, одним из символов воскрешения страны из руда. И я, сам того не осознавая, являлся частицей этой метафоры. Летом 1949 года в том самом зале торжественно открыли первый ресторан послевоенного Мюнхена; в город мало-помалу возвращалась жизнь. Быть символом мне не нравилось, вернее, я оставался к этому равнодушен и чувствовал себя бесконечно одиноким. В принципе Кеферлоэр мог бы забрать меня к себе, в свой дом в Аллахе, однако никакой инициативы в этом вопросе он проявлять не собирался. Поймите: в то время я был этакий Каспар Хаузер, [9]и на добрые пять лет отставал в развитии от сверстников. И, несмотря на то что каждый день в моей памяти пачками восстанавливались эпизоды прошлого, я все равно оставался недорослем, погруженным в блаженный сон наяву, не понимающим многих вещей. Кеферлоэр быстро усек это и посчитал, что может вылепить из меня что пожелает. Однако он не рассчитывал на то, что во мне проснется энергия, неукротимое честолюбие. Наверное, развить такую энергию способны только те, кто долгие годы провел в летаргии.

По моей просьбе узкий секретер в гостиничном номере заменили на широкий письменный стол, и вскоре на нем стали выситься горы балансов, актов, договоров о поставках материалов, бухгалтерских книг, выписок из банковских счетов. Кеферлоэр предоставлял мне любые бумаги по первому требованию, вероятно, предполагая, что все эти премудрости все равно окажутся мне не по зубам. И в самом деле: разобраться в бухгалтерском учете нашей фирмы напоминало попытку перевести на ясный немецкий таинственную шумерскую клинопись. Причудливые цифры активов и пассивов далеко не всегда давали точный ответ на вопрос, что к чему относится.

Иногда мне удавалось с помощью бесконечных «почему» загнать Кеферлоэра в угол, и тот вынужден был объяснять мне те или иные вещи. Например, я выжал из него ответ на вопрос о том, какой твердой суммой наличных денег я могу располагать. Поначалу он заюлил: точных цифр якобы никто не знает, тем более сейчас, после денежной реформы; на это влияет множество факторов, и поэтому назвать конкретную цифру нет никакой возможности. Что за чушь! Я не сдавался, и в конце концов он, бесконечно откашливаясь и неловко жестикулируя, назвал мне весьма впечатляющую сумму. При этом старый прохвост скромно умолчал о том, сколько моих денег осело на швейцарских счетах. Когда бушевала война, он сумел перевести многие активы в безопасное место, чем я очень ему обязан. Многие из тех трансакций являлись вопиюще противозаконными. Естественно Кеферлоэр смотрел на всю эту ситуацию со своей колокольни и по отношению ко мне разыгрывал из себя бойца движения Сопротивления.

– Но ведь в это невозможно поверить! – восклицал я.

– Да-да… Нужно благодарить Бога… Благодарить Бога.

– Неужели все это действительно мое?

– Да, по большей части.

– И я могу тратить это, как захочу?

– Теоретически. Когда вам исполнится двадцать один год.

– А как быть до этого?

Кеферлоэр отвечал с усилием, словно делая мне одолжение:

– А до этого времени ваш опекун – я. Но это не означает, что я не буду посвящать вас в наши производственные дела. Будете входить в них настолько, насколько пожелаете.

– Это просто замечательно. Я больше не хочу жить в отеле. Может, купите мне что-нибудь? Только не в Мюнхене. Где-нибудь на природе, за городом.

Кеферлоэр помедлил с ответом, затем кивнул:

– Недвижимость никогда не повредит, к тому же сейчас многое продается за бесценок.

– Как зовут нашего главного бухгалтера?

– Фихтнер.

– Пусть он зайдет ко мне завтра, хорошо? Я хочу знать о нашем производстве все. Он будет учить меня всем премудростям по три часа в день.

– Гм… Три часа? Три? И все это время он будет отсутствовать на фирме?…

– Кеферлоэр! – Я впервые в жизни обратился к нему по фамилии, без слова «господин» впереди.

– Да?

– Я помню ту ночь, когда вы посадили меня в самолет.

– Да? Наверное, это была очень страшная ночь? Я надеялся…

– Вы хотели мне только добра, верно?

– Александр… Что вы имеете в виду? На самолет должен был сесть мой собственный сын! Мой собственный сын! Я оставил его здесь ради вашего блага. Именно вас я хотел отправить в безопасное место. В безопасное место.

– Благодарю.

Это единственное, что я сказал в ответ. Только сухое «благодарю», и больше ничего. Кеферлоэр смотрел на меня испытующим взглядом, словно стараясь определить, не кроется ли ирония в моих словах, и этот взгляд убедил меня в том, что совесть у него не совсем чиста. Может, и правда самолет должен был унести меня подальше от ужасов войны и в то же время – подальше от махинаций Кеферлоэра. Тогда этот вопрос являлся для него более важным, чем благополучие собственного сына.