ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. КРУГОЗОР. Избранные стихи. 1893—1922. М.: Государственное издательство, 1922.
Для этой книги я брал те стихотворения, — из числа написанных мною почти за тридцать лет, с 1893 по 1922, — которые я считаю особенно удачными, которые мне кажутся чем-либо более интересными или которые мне лично наиболее дороги. <…> Сознаю, что мой выбор субъективен <…> Во всяком случае, я старался иметь в виду прежде всего интересы читателя, отбирая несколько десятков стихотворений из нескольких сотен, мною написанных, — не легкое дело для автора, так как ему всегда чем-либо дорого каждое его произведение: ведь иначе оно не было бы написано! Июль 1922 г. (Из предисловия).
В антологию вошло 145 стихотворений В. Я. Брюсова, из написанных им за 30 лет, причем не только выбор, но и разбивка произведений по их содержанию на отделы произведена сугубо субъективно. <…> Тот, прежний Брюсов, виднейший из «старших» символистов, оживает перед нашим взором, хотя через призму современного Брюсова (Л. Ч. [Алексей Черновский.] Валерий Брюсов. Кругозор. Избранные стихи // Книга и революция. 1923. № 11-12. С. 58).
РОМЕН РОЛЛАН. ЛИЛЮЛИ. Сатирическая драма в одном действии. Перевод в стихах Валерия Брюсова. М.: Государственное издательство, 1922.
Сатирическая драма Ромэна Роллана «Лилюли», написанная автором в конце 1918 года, была переведена мною в 1920 году. Я не жалею, что издание перевода замедлилось. Года два назад драма Р. Роллана могла казаться несколько устаревшей, так как некоторые вопросы, в ней затронутые, потеряли остроту злободневности (в связи с окончанием Европейской войны). Однако, чем больше проходит времени, тем отчетливее выступает общехудожественное значение драмы, стоящее выше запросов одного дня, одной эпохи. В драме вскрывается глубокая сатира на такие явления, которые еще долго не исчезнут из жизни и для которых события войны были лишь одной из возможных иллюстраций. «Лилюли» принадлежит к числу произведений, которые читаются не только современниками, но целым рядом поколений.
В подлиннике «Лилюли» напечатана прозой. Но проза эта окрашена рифмами и во многих местах естественно разлагается на стихи. Эту форму я и старался передать в своем переводе. Там, где подлинник более приближается к прозаической речи, я пользовался обычным стихом наших драм (пятистопным ямбом без рифм). По возможности, я избегал русификации текста, желая сохранить «галльский» колорит подлинника. Октябрь, 1922 (Предисловие).
Перевод «Лилюли» Ромэна Роллана сделан был в несколько дней. Я < вспоминала И. М. Брюсова> подивилась, что Брюсов перевел прозаическую вещь стихами. На это он мне ответил, что стихами переводить легче и интереснее (Материалы к биографии. С. 145).
В октябре 1921 года Брюсов перевел трагедию Ж. Расина «Федра», свой перевод назвал «вольным». «Вольность» перевода «Федры», можно сказать, устанавливается по трем признакам: во-первых, трагедия передана не рифмованным шестистопным ямбом, который ближе всего александрийскому стиху, а пятистопным ямбом без рифмы, и этим нарушен склад стиха: во-вторых, Брюсов заменил все латинизированные Расином имена греческих богов и героев греческого мифа (сюжет «Федры» заимствован Расином из трагедии Еврипида «Ипполит») именами греческими, — трудно было Брюсову, классику, мириться в наши дни с модным для эпохи XVII века во Франции, особенно для Расина, новатора своего времени, с такой латинизацией всего эллинского; наконец, в-третьих, потому, что Брюсов в пятом акте не только нарушил размер стиха и последовательность всех монологов этого действия, но изменил развитие сюжета по Еврипиду. Эта последняя «вольность», помнится, была допущена до некоторой степени в угоду постановке на современной сцене и ради смягчения длиннот расиновских монологов, ибо перевод «Федры» был заказан Валерию Яковлевичу дирекцией Московского Камерного театра, где «Федра» шла в этом новом переводе в течение сезона 1922—1923 года (Брюсова И. О переводе «Федры» // Расин Ж. Федра / Пер. В. Брюсова. М.; Л.: Искусство, 1940. С. 97, 98).
После демобилизации в 1922 году я не замедлил вернуться в МГУ, где прежний историко-филологический факультет был теперь переименован в Факультет Общественных наук (кратко — ФОН), и стал студентом его Литературно–Художественного отделения. С жадностью бросился я посещать занятия по любимым предметам. И сразу же удалось прослушать курс В. Я. Брюсова «История новейшей русской литературы», посвященный истории русского символизма, а также принять участие в руководимом Валерием Яковлевичем просеминаре «Поэтическое искусство». <…>
Всех лекций было около тринадцати. Первая из них состоялась 13 октября 1922 года, последняя — 16 марта 1923. Лектором Валерий Яковлевич был превосходным. Он не читал предварительно написанную лекцию, как делал, например, профессор М. Н. Розанов, и не держал в руках никаких записей или книг. Составив, вероятно, лишь общий план лекции, он отдавался свободной импровизации… Перед нами был увлекательный лектор с таким изысканным, богатым и выразительным языком, что слушать его было одно наслаждение.
Читая лекцию, Валерий Яковлевич не стоял за кафедрой и не сидел за столом: он все время расхаживал своей обычной, по-молодому упругой походкой (кто-то из нас, студентов, прозвал его «леопардом»). Носил он, помнится, серый костюм, был в меру строен (без всякого «профессорского» животика), а когда останавливался, то не раз скрещивал руки, точь-в-точь как на одном из известных своих портретов работы Врубеля.
На лекции, посвященной Бальмонту, Брюсов не удержался от очень резких критических замечаний о нем как художнике слова. То ли в недоумении, то ли обидясь за Бальмонта, я послал ему записку такого рода, что если, мол, Бальмонт столь плохой поэт, то к чему так подробно о нем говорить… Прочитав вслух эту записку, Валерия Яковлевич на мгновение смутился и поспешил добавить, что у Бальмонта были и свои сильные стороны.
Советский литературоведческий метол в ту пору еще не сложился, и в лекциях Брюсом не было никаких упоминании о зависимости литературных явлений от социально–экономических предпосылок и от явлений классовой борьбы. Получалось, что символизм развивается имманентно, как бы сам из себя, с той особенностью, что в московских его кружках существовало тяготение к реализму, а в петербургских — к мистицизму и религиозности. <…> Мне было уже 25 лет, я был старше большинства из сокурсников, но в голове еще бродили шалые мысли, и однажды, под несомненным воздействием того, что рассказывал Валерий Яковлевич о мистицизме (а говорил он об этом вкусно и с полным знанием дела), я по окончании лекции, когда он уже уходил, обратился к нему с таким вопросом:
– Скажите, Валерий Яковлевич, а бывают ли в жизни чудеса?
Брюсов пристально посмотрел на меня и ответил:
– Чудеса, конечно, бывают, но мы не знаем их механизма.
Что касается участия Брюсова в просеминарии «Поэтическое искусство», то он отнюдь не стремился излагать какие-либо законы версификации и обучать студентов писанию «настоящих» стихов. Нет, он несомненно хотел ответить всегдашнему тяготению молодых людей к сочинительству стихов, а может быть, и желал ознакомиться с тем. что пишут его ученики. <…>
Не помню, но, вероятно, Валерий Яковлевич произнес какое-нибудь вступительное слово о поэтическом мастерстве. В дальнейшем же дело пошло — очень живо и даже весело — так, что он предлагал желающим из своих слушателей выступить с чтением их стихов, а затем высказывал свои о них замечания. <…> Никак не могу забыть случая с выступлением Александра Исбаха, кажется, уже печатавшегося в комсомольской прессе. Он прочитал свое стихотворение на модную тогда тему о паровозе революции. Прочитал самоуверенно, гордо и несомненно ожидал похвал. Но вместо этого услышал спокойный, шаг за шагом осуждающий анализ его детища. Он стоял перед нами и все больше краснел, и когда дело кончилось, возвратился на свое место багровым, как помидор (Воспоминания о В. Я. Брюсове. Рукопись в собрании Р. Щербакова).