Британская Колумбия. Я знал о Виктории две вещи: во-первых, что там говорят по-английски, и во-вторых, что там часто идут дожди. Я не имел ни малейшего понятия о том, в каком доме они живут, как выглядит их улица, какой у них режим дня. Ходит ли он в школу пешком или ездит на автобусе? А если на автобусе, школьный он или городской? Какого цвета этот автобус? Эти вопросы не давали мне покоя. Именно такие детали стремился выяснить мой собственный отец, когда интересовался моими будничными детскими путешествиями. Целый катехизис, посвященный мелочам и подробностям. Теперь я понимал, чего он добивался. Ему нужна была четкая картина, на которую он мог бы поместить крохотную одинокую фигурку. Мелочи — единственный надежный ориентир. Именно они, эти микроскопические особенности времени и погоды, помогают людям протянуть через пространства, которые их разделяют, одну-две связующие ниточки. Он расспрашивал меня об освещении в классе, о том, сколько минут длятся у нас перемены, кому из детей положено закрывать раздевалку, налегая на заедающие раздвижные двери. Это были стандартные вопросы, которые он адресовал мне целыми блоками. Я должен был сообщать ему цифры, фамилии, цвета — все, что я мог запомнить об окружающем. Это помогало ему увидеть меня в реальном свете.

У меня не было полезных мелочей, касающихся приходов и уходов моего сына, ничего ясного, ничего конкретного. Я с трудом представлял себе их, представлял, как Кэтрин идет по городу. За год, проведенный на Саут-Хиро, на Шамплейнских островах, мы узнали жестокую и пустынную зиму — нам случалось попадать в пургу и пересекать скованное льдом озеро (люди в рыбацких хижинах на добыче окуня и корюшки). Как она любила эту суровую природу, ее чистоту и чуткость. Я и вообразить не мог, до чего ясно и отчетливо будет вспоминаться мне потом эта зима, словно законсервированная про запас. Мы получили свою порцию размышлений и простой любви, пережили все, плохое и хорошее. Я и теперь мог легко вызвать в памяти наше тогдашнее жилище и их в нем, вплоть до вязки их шетландских свитеров. Но мне нужно было почувствовать настоящее, их нынешнюю обстановку и течение жизни. Они выскользнули из круга моих реальных впечатлений.

Что они за люди, когда меня нет рядом? Какие хранят секреты? Я знал их в самом примитивном аспекте — в итоге, в сумме невыразительных будней. Моя ли душевная ограниченность или некий универсальный закон побуждают меня считать, что это и есть главное? Вот к чему сводится любовь — к мелким происшествиям и тому, что мы о них говорим. Только этого мне и нужно было от Кэтрин и Тэпа — этой мороси любви, состоящей из бытовых замечаний и семейной болтовни. Я хотел услышать от них, как они проводят свой день.

Энн в тот вечер оперлась о перила своей террасы лицом к двери, где стоял я со стаканом в руке. Было еще светло, ужинать идти рано, и она рассказывала мне о Чарлзе, который на днях связался с крупным строительством в Персидском заливе. Он включен в группу, отвечающую за наладку системы безопасности на заводе по производству сжиженного газа, — по планам, его запустят на острове Дас к концу года. Чарлз выдал по телефону целую вереницу цифр. Сотни миллионов кубических футов газа в день, годовой тоннаж бутана, пропана, диоксида серы. Он был в приподнятом настроении, арабы тоже. Японцы, которые уже заключили контракт на большую часть сжиженного газа, тоже были в приподнятом настроении. Система безопасности обещала стать инженерным чудом, и Чарлзу не терпелось начать работу.

— Ну и когда же?

— Послезавтра он возвращается сюда. Через неделю летит в Абу-Даби, а оттуда его перебросят на остров.

— Лето в Заливе.

— Это гигантское везение. Мы оба еще слегка не в себе. Ему нужно погрузиться в такого рода деятельность, во что-нибудь абсолютно новое.

— Сложные системы, бесконечные связи.

— По-моему, они его умиротворяют. В его душе воцаряется мир и покой. Кстати, он хотел с вами повидаться. Велел мне проследить, чтобы Джеймс не покинул города. Сказал, если понадобится, свяжи его и заткни рот кляпом.

— С удовольствием потолкую со старым циником. Я по нему соскучился.

— Пока он будет здесь, мы хотим съездить в Микены. Самая подходящая пора. Козы с колокольчиками и дикий мак. Он любит посидеть на развалинах дворца, когда все остальные разойдутся. Ветер там дует с каким-то потусторонним воем. Микенские холмы — это его излюбленный уголок, Дельфы — мой. Край огня и меча. Вот как он говорит. Могучие скалы, боевые кличи, дух седой старины, который он якобы чувствует, но не может выразить.

Ближе к ночи я перечитал новые страницы Тэпа. Они изобиловали мелочами, крохотными открытиями, вещами, которые видит и о которых размышляет центральный герой. Но самым главным при этом втором прочтении были для меня его частые и очень выразительные грамматические ошибки. Эти красноречивые искажения приводили меня в восторг. Тэп возвращал словам новизну, демонстрировал мне их устройство и истинную суть. Древние и загадочные сущности возрождались в ином облике.

Там был седой старик — в тексте он именовался хлебопашцем, — который упал, захмелев, и повредил себе ногу. Он передвигается с помощью знакомого всем нам приспособления. Это палка с перекладиной, достающая до подмышки и в данном случае сделанная из дерева с фигурными листьями. Она называется «клиновая крюка».

Эти слова на бумаге выглядели совершенно правильными. В них звучала поэзия, изначальная верность, утраченная со временем. Прочие эксперименты Тэпа были рискованнее, свободнее, они наводили на интересные мысли о самих словах и их других, более глубоких значениях — подлинных значениях. Мне было приятно считать, что он совершал эти ошибки не вполне бессознательно. Наверное, он чувствовал их, но не исправлял от избытка эмоций, а еще из-за подспудного любопытства и смутного желания позабавить меня.

Чарлз Мейтленд сидел один в баре гостиницы «Гранд Бретань» — сейчас, ранним вечером, здесь было сумрачно и тихо. Заметив меня на пороге, он поднял взгляд. Его рот сразу растянулся в улыбке, в глазах вспыхнуло что-то вроде тигриного блеска.

— А, хитрюга Джеймс. Садитесь, садитесь.

— Что пьете? Мне бы чего-нибудь прохладного и полегче.

— Прохладного и полегче? Лихо же вы все это провернули.

— О чем вы говорите?

Бармена не было за стойкой. Я слышал, как он беседует с официантом в заднем помещении.

— Я всегда считал Джорджа Раусера дураком. А дурак-то оказался я, верно?

— Почему вы дурак, Чарли?

— Да ладно, ладно.

— Не понимаю, на что вы намекаете.

— Ага, конечно. Черта едва я поверю, Акстон. Экий вы ловкач, я ведь ничего не подозревал. Мне и в голову не приходило. Вы были неподражаемы. Откровенно скажу, я восхищен, даже чуточку завидую, знаете ли. Кажется, мы с вами без малого год выпиваем вместе? И вы не допустили ни одной промашки. Ни разу не дали мне повода что-либо заподозрить.

Появился официант. Чарлз заказал мне коктейль и стал молча, внимательно разглядывать меня, словно пытаясь понять задним числом, какая черта в моей внешности могла бы позволить ему догадаться. Догадаться о чем? Я снова попросил объяснений.

— Вы держитесь молодцом, — сказал он. — Что значит профессионал. Но это уже неактуально, правда? Вы просто отдыхаете с другом.

— Что неактуально?

— Да ладно, ладно.

Он весь лучился удовольствием и восхищением, даже порозовел, поднося спичку к кончику сигареты. Я решил переждать. Завел разговор о его новой работе в Заливе, поздравил его, расспросил о подробностях. Когда я выпил полбокала, он вернулся к первоначальной теме — видно, ему не хотелось с ней расставаться.

— Повезло, что я наткнулся на эту заметку. Теперь-то я уже не так аккуратно слежу за событиями. А раньше ведь прочитывал все сводки новостей и обзоры от корки до корки.

— И что же там говорится?

Он улыбнулся.

— Только то, что «Северо-Восточная группа», американская фирма, торгующая политической страховкой, поддерживала связь с Центральным разведывательным управлением США с момента своего основания. Дипломатические источники, и так далее.