— Вы были с ними. Узнали вы имя культа?

Он поднял глаза.

— Никто из них так и не сказал мне этого имени, хотя я пускался на любые хитрости и уловки, чтобы его выпытать. Даже после того, как Сингх назвал меня членом их группы, он не открыл мне названия культа.

— Он вас дразнил.

— Да, он начал искать моего общества ради развлечения, ради поддержания собственного духа. Я был в некотором роде их силой и вдобавок — сторонним наблюдателем и молчаливым критиком, первым за все время их существования, что тоже было симптомом их близости к концу.

Я рассказал Оуэну о своей поездке на Мани, о встрече с Андалом. Рассказал о большой скале, на которой были написаны, а потом замазаны дегтем два слова. Их написал Андал, сказал я. Это был его способ вырваться на свободу. Я сказал Оуэну, что считаю эти слова названием культа.

— Какие это были слова?

—  Та Onómata.

Смотрит на меня со странным любопытством.

— Черт возьми. Черт возьми, Джеймс. — Начинает смеяться. — Возможно, вы правы. Даже наверняка правы. Тут есть какой-то жутковатый смысл, верно? «Имена».

— Я был прав во всем, что касается культа. Насчет Андала, названия, схемы их действий. И отыскал их почти сразу же, как приехал на Мани, хотя сначала сам того не понял. Я просто в ужасе по этому поводу, Оуэн. Моя жизнь идет мимо, и я не могу ухватить ее. Она ускользает от меня, ставит меня в тупик. Моя семья на другом полушарии. Ничто у меня не ладится. Этот культ выглядит моей единственной устойчивой привязкой. Он — единственное, насчет чего я всегда оказывайся прав.

— Вы серьезный человек?

Его вопрос озадачил меня. Я не понял, что он имеет в виду, и сказал ему об этом.

— Вот я — несерьезный, — ответил он. — Если бы вы захотели сложить о моей жизни и похождениях поэму вроде гомеровских, я мог бы предложить вам хорошую первую строчку. «Это история человека, который был несерьезным».

— Вы самый серьезный человек из всех, кого я знаю.

Он рассмеялся и махнул рукой. Но я еще не был готов закрыть тему.

— Так что вы имеете в виду? Вы считаете меня несерьезным, потому что я писал разную ерунду, все подряд, потому что я работаю в гигантской корпорации?

— Вы знаете, что я не то имел в виду.

— Для меня важно иметь простую работу. Бумажную. Стол и ежедневные обязанности. По-своему я тоже стараюсь держаться поближе к людям и к труду. Это какая-то глубокая потребность, которую я стараюсь удовлетворить.

— Конечно, — сказал он. — Я не хотел задеть вас, когда спрашивал. Простите меня, Джеймс.

Наступило молчание.

— Вы понимаете, что мы делаем? — наконец произнес я. — Мы топим ваш рассказ в комментариях. Тратим на отступления больше времени, чем на саму повесть.

Он налил из кувшина воды.

— Я чувствую себя одним из вашей толпы, — сказал ему я. — Из тех, у кого не хватает терпения дождаться, пока рассказчик вновь соберется с мыслями. Давайте продолжим. Где люди в вашей истории?

— Чем ближе к концу, тем мне труднее. Задержки я только приветствую. Мне вовсе не хочется продолжать.

— Нарисуй нам их лица, скажи, что они говорили.

Эммерих выслеживал жертву. Он сообщил, что иногда перемещения старика можно бывает предсказать. Часть дня он шел на запад, потом на северо-восток, потом снова на запад, потом на юго-восток. Описывал контур воображаемых песочных часов? Порой он забредал в холмы, жил там день-другой с пастухами верблюдов или с какими-нибудь кочевниками, вдали от всех дорог. В часы песчаных бурь он сидел на месте (как и Эммерих, если ему случалось оказаться поблизости), закрывая лицо платком, когда солнце бледнело, небо исчезало, а ветер начинал выть. Он был очень стар и далеко уйти не мог. Время, погода, его неверная походка предполагали, что он приблизится к Хава-Мандиру в течение двух дней — одинокий, голодный, бормочущий.

Берн рвало кровью. Три или четыре раза в день Оуэн снимал крышку ее бункера и говорил с ней. Судя по ее виду, она уже не испытывала голода, все глубже уходя в штопор необратимого истощения. Он говорил тихо и плавно. У него всегда находилось что сказать. Что-нибудь всплывало на ум, едва он наклонялся к отверстию. Он словно наносил ей визиты, вел светскую беседу ни о чем. Ему хотелось утешать ее, купать в звуках человеческого голоса. Он верил, что она его понимает, хотя подтверждений этому не было. Раз в день он приносил ей воду. Она уже не могла удержать ее в себе, но он все равно приносил, опуская в отверстие сложенные чашечкой ладони и пытаясь напоить ее из них. Ее глаза ежедневно росли в глазницах, лицо стало уходить в череп. Он садился напротив нее и позволял своим мыслям блуждать свободно. Теперь его мысли блуждали почти все время.

Сингх точил камни.

— Отличный денек, правда? Тепло, или лучше сказать, прохладно? Зависит от обстоятельств, да?

Указательными и средними пальцами обеих рук он рисовал в воздухе кавычки, заключая в них слова «тепло» и «прохладно». Потом внимательно изучил один из камней. Ача.Хорошо.

— Как его имя? — спросил Оуэн.

— Хамир Мазмудар.

— Что оно значит?

Сингх бурно расхохотался, стуча камнями друг о дружку. Явился серый от песка Эммерих. Он посмотрел на Сингха и протянул руку в сторону дальних полей, засеянных просом. Там была фигура, которая медленно двигалась к городу. В темнеющем небе кружили большие птицы. Оуэн смотрел, как поднимается бледная луна. Ему подошло бы ее тело — печальное, расплывчатое.

— Но он не такой уж помешанный.

— Больной человек, — сказал Эммерих.

— Не такой уж больной. Целыми днями на ногах.

— Он ничего не помнит.

— Все, что нам удалось сделать, — сказал Сингх, — это разузнать его настоящее имя.

— Когда вас покидает память, остается пустое тело.

— Больше нет смысла, правда?

— Вы превращаетесь в тару для собственных отправлений, — сказал Эммерих. — От сигмы ободочной кишки до анального канала.

— Вы знаете план. Знаете, каково его завершение.

— Вы понимаете.

— Вы чувствуете, что это правильно, — сказал Сингх.

— Где-то глубоко в душе, разве не так?

— Это важно.

— Вытекает из исходной посылки, правда? К этому ведет безупречная логическая цепочка.

— И чисто, не правда ли? К этому действию ничто не липнет. Ничего постороннего, лишнего.

— Это простая констатация факта, — сказал Эммерих. — Можно сформулировать и так, если вам нравится.

— А чего бы хотели вы?

— Это разумно, необходимо.

— И абсолютно правильно, черт возьми. Мы же здесь, черт возьми, согласны? Так какой смысл тут болтаться? Пора двигать в город, верно?

Эммерих разделся, облился водой из медного горшка, потом надел грубую рубаху, свободные штаны, подвязанные веревкой, старую пастушью накидку и круглую войлочную шапочку. Сингх вылез из своего бункера. Над городом висел дым костров, на которых готовилась еда. Они с Эммерихом пошли к хранилищу, где сидели двое других мужчин. Он не взглянул на Оуэна и не заговорил с ним. Английский был связующим языком субконтинента. Древние арабы писали на костях. Сингх появился в чужой одежде — военном кителе поверх полосатого халата с темным кушаком. Он выглядел величественным и безумным. Эммерих зашагал за ним к темнеющему городу — одноцветному, строгому, упорядоченному. Санскритское «х» называется хакара.Санскритское «м» — макара.

Оуэн забрался в один из бункеров и сел в темноте. Это было самое маленькое сооружение, пяти футов высотой, и он смотрел, как быстро густеет ночной мрак, как сквозь дымку проклевываются звезды. Такова была сегодня вселенная — прямоугольник в два с половиной фута высотой, в три шириной. У нижнего края входного отверстия он видел узкую полоску земли, которая постепенно сливалась с ночным мраком. Каунсил-Гроув и Шони. Старые элеваторы были каркасными конструкциями, а потом фермеры перешли на силосные зернохранилища, смотри греческий, ямы для хранения зерна — кажется, это случилось примерно в середине двадцатых годов. О, как прекрасны были машины, трактора и комбайны, эти могучие механизмы, безжалостно перемалывающие высокую траву. Он тосковал по машинам. По маленьким приземистым «фордам» и «шевроле». По фургончику, развозящему бакалею. По рейсовым автобусам, сто двадцать лошадиных сил, НЕ УВЕРЕН — НЕ ОБГОНЯЙ. Он носил воду в поля — мальчик в соломенной шляпе и прочном рабочем комбинезоне. Важно вспоминать правильно. Вот земля, о которой мы грезим и которую по-детски приукрашиваем. Просторы. Одинокая церковь в зарослях сорняков.