В одном месте лошади ненадолго передохнули перед запертой деревенской корчмой. Рядом с корчмой стояла хата в тени высоких лиственниц. Лунный свет пронизывал колеблющиеся, мягкие, нежные, желтоватые от его лучей ветви, кончики которых медленно покачивались, то касаясь друг друга, то вновь расходясь. Одна стена хатки и ломаные линии горской крыши с широким скатом были облиты лунным светом, весь дом тонул во мраке. На этой убогой стене лунный свет сотворил себе царственный храм. Снился свету на ней извечный сон. Рафал и Гелена видели каждую почернелую от старости балку, каждую насечку на ней топора, каждый выпавший сук, контур сердцевины и годичных колец. Необычными были их краски. Кто знает, быть может, в эту дивную ночь им грезился сон о жизни на склоне обрыва, в шуме ветвей, в посвисте зеленых игл, когда горный ветер ревет в свои трубы…
– Это наша дорога, наша белая, счастливая дорога, – прошептала Гелена. – Мы поедем туда. Это дорога, ведущая к счастью.
– Смотри, а эта белая стена дома, – тихо проговорил Рафал, как будто поверяя ей тайну и не желая нарушать зачарованный сон стены.
– Нет, нет! Туда…
– Чудная белая стена…
Оба они говорили каким-то не своим, иным, необычным голосом. В радостном изумлении слушали они друг друга, и каждое слово, каждый звук, как бесценный алмаз, падал в таинственную сокровищницу. Возница вскочил на козлы, и они снова тронулись в путь.
Дорога круто сбегала теперь вниз к сверкающей реке, которая с шумом и ропотом мчалась по камням. Издали виднелось русло ее, устланное разбросанными повсюду камнями. На берегу стояли ивы с узкими длинными листьями, сверкавшими в лунном сиянии от иссера-белой росы. Листья трепетали и, изгибаясь, тянулись к свету, словно пытаясь обмануть кого-то, будто это они шелестят так громко.
Луна поднялась высоко. Было уже за полночь. Макушки лесистых гор резко обозначались на поредевшей синеве небес то косматой и неровной, то кудрявой и волнистой чертой. Становилось все холодней, как в низине поздней осенью. По обе стороны белой дороги ложились тени, такие черные и глубокие, что казались бездонными пропастями. Словно в недра земли уходили провалы низин. Дорога низвергалась в них, как в разверстую пасть. Глазам не верилось, что уйдет туда ее светлая серебристая лента, что поведет туда за собой. Сердца взывали к ней с мольбою, когда она внезапно сворачивала в сырой черный бор, в густой его мрак, в дышащие холодом дебри. Огромные ели вырисовывались вдруг с высокими своими макушками, точно готические башни, изукрашенные богатым цветочным орнаментом. Когда лошади медленно, шаг за шагом, спускались под гору, слышен был шепот деревьев, словно это была напряженная речь этих неприступных для человека мест, словно это пуща пугалась, пробудившись ото сна. Ветки, которые, тихо поникнув, дремали в тени, неожиданно вздрагивали и клонились к земле с зловещим шуршанием. Грохот колес брички гулко отдавался кругом, и по сонной дороге прерывисто цокали копыта лошади. Звуки эти неслись в мертвый лес, словно тысячи топоров, рассекающих каменную тишину.
Страх не страх овладевал душою. Любовники смотрели на этот край, как на образ своей любви, на тайну своей жизни. Откуда явилась к ним чудная эта земля? Кто создал ее для них? Они вперяли в нее свой взор, смотрели на нее без конца и, позабывшись, в дивном лунном сиянии, не могли насладиться ее красотой. Душу обнимала неизъяснимая грусть, рождая крик ужаса или радости, священную песнь, для которой в человеческом языке нет слов. Души, словно немые, тщились издать хоть один звук, одно слово, одно имя, – но лишь глубокий, не способный сложиться в слово вздох, заключавший в себе все чувства, рвался к звездам, усеявшим небосклон.
Вдруг дорога повисла над обрывом и сделала крутой поворот. Лес скрылся из глаз и, словно темные крылья, быстро понесся в сторону, вниз. Гелена крикнула. В необъятной дали, меж двумя горами, черные боры которых сливались друг с другом, показался в долине иной мир. Им почудилось, что это открывается лунный ландшафт…
Издалека, из бесконечности, из-за черных лесов низко плыла золотистая дымка облака и развеивалась в голубую пустоту. Из-за мягких извивов ее поднимали к небу каменные макушки нагие утесы, иссеченные так, словно это был сам ветер, окаменелый навеки. Холодные их лики улыбались в золотистом небе. Гелена прижалась к плечу возлюбленного и склонила к нему уста. Он услышал ее шепот:
– Ты видишь? Вон там наше счастье. Ты видишь? Вот оно – счастье…
Тихий смех, тихий смех затрепетал в ее гортани. Через мгновение она снова шептала:
– Я ждала тебя так долго, всю свою молодость… О счастье, о мое золотое, о небесное, высшее, сияющее… Тут, на твоей груди, был волк, тут, где так бьется сердце! Но ты убил его. О мой повелитель! Страшная волчья пасть и белые клыки были тут, у самого горла. Кривые когти впивались в ребра, а глаза смотрели в твои очи! Какой ты мужественный, какой сильный, какой страшный! Какой ты непобедимый! Ты крепче зимы, льда и ветра! Ты крепче волка. Ты не боишься никого на свете! У тебя с собой кинжал и заряженный пистолет, а главное – у тебя одного железное сердце. Ты глумишься над людьми, ты весело насмехаешься над ними, над клятвами их и обетами. Ты никого не боишься, никого, никого на свете. Ни людей, ни зверей! Кто может пойти против нас? Скажи… Никто! Мы одни на свете! Ты страшен! Ты прекрасен! Я дрожу при одной мысли… Я – твоя раба… О милый… Там…
Горы, долины
Хата их стояла одиноко на опушке. Темная крыша ее скрывалась в тени вековых яворов. Стены хаты были сложены из толстых еловых бревен, как в средневековом замке. Остроконечная, с изломом посредине крыша выступала над стенами, образуя под скатом крытый переход, предохранявший от дождя. Стены дома давно потемнели, они стали темно-коричневыми, как праздничная бурка горца. Крепкая дверь на колышках вела в горенку, куда спряталось от людских взоров их счастье. Как любили они эту дверь!
Как приятен был им мягкий скрип засова, когда на рассвете старый хозяин приносил и ставил у порога парное молоко, овсяные лепешки, овечий сыр, мед и землянику. Как мила была им эта толстая, необычно сколоченная дверь, круглая вверху, прочно сбитая из самого крепкого дерева на ясеневых шипах, торжественная как срган, когда поздней дождливой ночью, усталые и голодные, промокшие и сонные, они возвращались издалека и громко стучали в нее, приговаривая: «Отворись, милая дверь, введи нас в дом счастья, в приют любви… Отопрись, буковый засов, добрый брат, пустивший нас уже на высокий порог темного дома счастья, на высокий порог приюта любви».
Перед хатой до самого потока, пенившегося между обломками скал, сбегала вниз длинная полоса луга. Его окружал вал из мелких камней, словно пестрая змея, покрытая ржаво-синеватой чешуей. Когда утреннее солнце, как будто через витраж, врывалось в хату через радужные маленькие оконца и на темных суковатых стенах рисовало нездешние образы, они вставали оба, чтобы насладиться зрелищем любимого лужка. Лужок менялся, как их души. Он оставался как будто прежним, но каждый день становился иным, все более прекрасным. Казалось, он трепетал от дыхания ветра, плывущих по небу облаков, пенистых вод. Он лежал на отлогом южном склоне. Скрытый в траве лесной ручеек, журча меж корнями, выбегал из-под сырого мха и разливался болотцами. В этих местах буйно разрослась напоенная водою трава такого живого и яркого зеленого цвета, что от него словно радостная сила вливалась в жилы и кости. Там поднимались целые заросли хвоща и зеленокудрого болотного папоротника, пушица с белым пухом и тонкий ситник. На сухих бугорках, куда не доставала вода, колыхался рассеянный крупными брызгами клевер и ходили буйные волны всегда мерно покачивающейся метлицы. Внизу, где в каменном русле пенился и неумолчно ярился поток, юное детище подземных ключей, который, пробив гранитную толщу Татр, вырвался наконец на теплую поверхность долины, – кучками росли незабудки. В тихие лазурные утра нежный аромат струился с любимого луга, текущего молоком и медом.