Бывало, отдав ей принесенные лакомства, он садился на желоб, обвивал руками ее шею, прижимался лбом к ее лбу и сидел так, задумавшись, без движения. Лошадь тянула к нему свой влажный, раздувшийся храп с черными провалами, а умные глаза ее останавливались на нем с сочувственным, тревожным вопросом. Теперь Рафал часто приходил к ней без хлеба и без яблок… Он по-прежнему садился на желоб и, прищурившись, глядел Баське в глаза, с загадочной улыбкой напевая ей вполголоса смутную песню своей души, песню без слов, никем никогда еще не слышанную, и звуки ее лились безотчетно из самого сердца, как льются слезы из глаз…

Зимняя ночь

Как-то в начале марта Рафал, милостиво допущенный к отцу, вошел вечером в спальню, откуда только что вылетел приказчик, получив положенную на каждый день порцию попреков, брани и крика. Новая обязанность Рафала состояла в чтении отрывков из старых газет, которые кравчий брал у соседей. Чтение продолжалось обычно недолго, не больше получаса. Кравчий лежал уже в постели. На столик, стоявший в ногах постели, приказчик Петр положил все ключи. Давно зажженная сальная свеча в жестяном подсвечнике уже догорала. Когда Рафал осторожно вошел в спальню и остановился на пороге, старик сразу закричал на него:

– Чего ты там прячешься? Опять какую-нибудь каверзу строишь… Возьми-ка газету и почитай мне, да повнятней, с того места, где кончил вчера. На чем мы там остановились?

– На «Похвальном послании ксендзу Здзеховичу из Пекошова».

– Знаю. Прихлебателям всегда хорошо, и в газетах про них напечатают! Валяй дальше! Да внятно, сударь, читай, так чтобы суть было можно понять.

Рафал взял в руки истрепанный и перепачканный номер «Краковской газеты» за 1796 год и начал громко и истово читать.

– «Письмо генерала Бонапарта к Директории: Главная квартира! Верона, двадцать девятого Брюмера…»

– Что?

– Написано: «Брюмера».

– А что это за «Брюмер»?

– Не знаю.

– Где уж тебе знать, недотепа! Стоило тратить на тебя деньги за ученье. Ножом педелей колоть, этому ты там expedite [61]научился, как мясник телят, а вот что значит такое иноземное слово, это тебе невдомек. Валяй дальше!

– «Я так утомлен делами, граждане директора…»

– А это еще что за граждане директора?

– Не знаю.

– Если бы мне только не лень было встать, так я бы, сударь, так тебя свистнул по уху за это «не знаю», что ты бы у меня сразу узнал!

– «… что не в состоянии сообщить вам о всех передвижениях войск, предшествовавших битве под Арколе, которая решила судьбу Италии. [62]Узнав, что фельдмаршал Альвинчи»… [63]

– Яснее… черт возьми!..

– «…фельдмаршал Альвинчи выступил в Верону…»

– И Верона, наверно, не знаешь, что такое?

– Знаю: Верона это такой город в Италии.

– Ишь ты, умник какой…

– «… на соединение с дивизиями его армии, находящимися в Тироле, я направился с дивизиями генерала Ожеро…» – Как?

– «… Ожеро и Массена [64]по берегу реки Эч…»

– Врешь!

– «Эч… Между тем неприятель узнал о наших передвижениях и выслал полк хорватов и несколько венгерских полков в деревню Арколе, которая, будучи расположена среди болот и трясин, представляет весьма сильную позицию. Пятнадцатого под этой деревней весь день простоял авангард нашей армии. Зная, как дорого время, генералы во главе колонн тщетно бросались вперед, пытаясь перейти небольшой мост под Арколе. Почти все были ранены. Генералов Вердье, Бона, Верна, Ланна [65]пришлось вынести с поля битвы…»

– Видали… – буркнул кравчий.

– «… Генерал Ожеро…»

– Ты опять свое!

– «… схватил знамя, донес его до моста, оставался на мосту несколько минут, но все было напрасно».

– Вот тебе и на! Здорово, видно, австрияки жарили. Струсили французы, понял, разиня?

– Понял, – ответил Рафал.

Глядя при этом с простодушной искренностью в глаза отцу, он незаметно протянул руку, схватил со столика ключ от конюшни и спрятал его в карман.

– Читай дальше. Что же там случилось?

– «… Меж тем надо было перейти мост или пойти в обход, сделав крюк в несколько миль, что испортило бы весь план наших действий. Я отправился сам…»

– Кто отправился сам? Куда, сударь, отправился сам?

– Ну, тот, что в самом начале, как его там зовут… Бонапарт… «Я спросил у солдат: не вы ли победители под Лоди? [66]Мое присутствие… оказало… на войска… такое действие», – читал Рафал все тише и тише, видя, что отец смотрит на него уже вполглаза.

Прежде чем он дочитал столбец до конца, старый кравчий уже посапывал. Спустя немного он всхрапнул раз, другой. Юноша погасил свечку и вышел на цыпочках, заперев за собой дверь отцовской спальни.

Пройдя несколько темных уже комнатушек, Рафал нашел в темноте дверь в свою комнату, запер ее и бросился на постель. Он лежал без движения. Все чувства остыли в нем, отлетели медленно прочь, как отлетает душа, покидая тело. Остался только холодный рассудок и железная уверенность в том, что ключ в кармане. Ключ этот представлял собой плоский кусок кованого железа, длиной по меньшей мере в четверть локтя, изогнутый наподобие буквы S. На обоих концах его были квадратные выемки для зажима гайки, навинчиваемой на болт.

Вся усадьба уже была объята тишиной. Мертвой, зимней тишиной. Замер последний шорох… На кухне погасили лучину. Слышно было, как мелкие снежинки, сонно порхая, тонко звенят, падая в щели деревянных ставен, как скользит по стеклу каждая снежинка… Ночной сверчок тревожно трещал где-то в третьей комнате…

Пронзительный ветер завыл за углом дома и с жалобным стоном забушевал под стенкой. Он то смолкал на минуту, то снова с ревом и свистом бил кулаками в стену, силясь сорвать ставни, топотал, как конь, по стрехе.

Рафал вытянулся на своем сеннике и ждал, вперив взор в темноту. По временам ему казалось, что он пролежал уже всю ночь, что уже светает, но вскоре он убеждался, что не прошло еще и часа с тех пор, как он вышел из спальни отца. Несколько раз юноша вставал и прислушивался. Сердце билось у него, как молодой и сильный узник, который в муке пытается кулаками разнести стены темницы. Голова у него пылала, кровь стучала в висках. Он задыхался от жара, который шел от печи в углу комнаты.

Около полуночи Рафал присел на постели, он как будто чего-то ждал. Наконец пришло таинственное мгновение, и он, словно по чьему-то приказу, вскочил с постели. Надев поверх простого суконного костюма лосины и короткий барашковый полушубок желтой дубки, он крепко стянул широкий и толстый кожаный пояс, натянул высокие, выше колен, сапоги, тщательно смазанные накануне салом, и нахлобучил на голову меховую шапку. Одевшись, он вылил на себя флакон одеколона, взятый тайком у сестер. Запах одеколона придал ему сил, вдохнул в него смелость, отвагу и удальство. Держа в руке ключ от конюшни, Рафал толкнул окошко своей комнаты. Ставни, нарочно слабо прикрытые, подались в темноту, ветер стал рвать оконные рамы. Искатель приключений прыгнул в снег. Торопливо закрыв обе рамы, чтобы они не стучали ночью и не разбудили спящих, и подперев ставни заранее приготовленным шестом, он был уже уверен в удаче. В лицо ему дохнула вьюга, закружилась, как пьяная ведьма, осыпала его с ног до головы снегом с крыши. Юноша втянул ноздрями щекочущую, как табак, снежную пыль. От радости он летел прямо через сугробы. Он много раз проваливался и барахтался в снегу, прежде чем выбрался из сада. Когда он вышел во двор, его окружили спущенные с цепи мокрые собаки, огромные овчарки и лохматые дворняги. Они прыгали ему на грудь, ластились, лизали руки. Он отогнал всю стаю и, остановившись у ворот конюшни, старался определить погоду. Юноша засмеялся от радости, увидев, что снег порошит все гуще и гуще, и стал грезить о том, как он засыплет, заметет, скроет все следы. Милая, добрая, чудная метель…