Рафал слышал хриплый голос Сокольницкого:
– Подсыпай, братцы, подсыпай! Патронов не теряй! Покрепче забей! Не жалей! Не пройдешь, немчура! Ишь куда тебя занесло, немецкая свинья! Что это, твоя земля, злодей? Бей, братцы, не жалей!
То тут то там в опасную минуту усиливался шум, раздавался отчаянный крик. В деревушку, вернее, в ее руины, стали попадать зажигательные мортирные бомбы. Разрываясь на земле или в воздухе, мортирные бомбы разбрасывали огонь во всех направлениях. Это были огромные, полые внутри железные шары, наполненные порохом. В них были сделаны отверстия, заткнутые втулками длиной чуть ли не в четверть локтя, в которых помещались трубки, наполненные горючим веществом.
При взрыве мортирных бомб загорались груды дерева, мундиры на живых и убитых. Солдаты заливали огонь, гасили его навозом; но бомбы, начиненные горючим веществом, летели все чаще и чаще, словно стаи огненных птиц. В деревушке Фаленты огонь вспыхивал и потухал сразу в сотне мест. Широкие снопы пламени виднелись спереди и сзади, над головами и у ног. Восьмифунтовые бомбы сносили всю деревушку до основания.
Сокольницкий вынул круглые часы, огляделся по сторонам, вытер кулаками глаза, полные песку, дыма и сажи. Глубоко всей грудью вздохнул. Щелкнул пальцами. Было около пяти часов пополудни. Ближайшему офицеру генерал сказал на ухо:
– Батальон в тыл… с правого фланга… Шагом марш…
Разведчики вышли из огня и дыма. Они были черны, закопчены, мундиры на них тлели. Через северный проход они выбирались, толкаясь, из деревушки на дорогу у дворца. Офицеры с трудом строили расчеты и панцирные роты около орудий.
Солтык, получив приказ, кричал в дыму хриплым голосом:
– Смирно! Огонь прекратить! Полубатареями! Шагом марш!
Зарядные ящики въехали на плотину под прикрытием двух скучившихся батальонов, выбитых из ольхового леса. Батальоны эти все время схватывались с неприятелем. Первая полубатарея, состоявшая из трех пушек и единорога, вышла из-за дымовой завесы и через раненых, через груды трупов отступала назад, к зарядным ящикам. Остановившись там, она приготовилась вести огонь. Вторая полубатарея, состоявшая из трех орудий (два разбитых и умышленно поврежденных остались на месте), поспешно направилась к первой.
Грянули новые залпы… Пушки одна за другой въезжали на плотину. За спицы, за оси и винграды тянули их пехотинцы вместе с ранеными лошадьми. Большая часть кадровых канониров пала от пуль сильного неприятеля. Красные аксельбанты заалели на Фалентской дороге. Зеленые куртки покрыли ее, как ковер весенних трав. Лошадей осталось не более половины.
Сокольницкий, получив известие, что и Фишер ранен и вынесен с поля сражения за плотину, выстроил батальон Годебского, который потерял десятую часть своего состава. Генерал сам стал в строй и, загородив бесстрашной грудью подступ, прикрывал отступление артиллерии. Солдаты его шли не только через плотину, но и рядом по болоту, проваливаясь в него по пояс. Неприятель по этому же болоту следовал за ними шаг за шагом, гнался по пятам. Тут среди пней, сухого кустарника, в чаще прошлогодних камышей начался бой не на жизнь, а на смерть. Войска, которые двигались по плотине, поддерживали сражающихся. Мокрые, покрытые болотной ржавчиной, солдаты все были окровавлены.
Рафал вместе с другими прикрывал орудия. Целые кучи земли осыпались с разъезженной плотины. Деревья валились в болота Равки, когда колеса орудий выворачивали из плотины их корни. То и дело приходилось вытаскивать колеса из трещин и ям, напрягая все силы, толкать и тащить бегом орудия.
После тяжких трудов солдаты докатили, наконец, орудия до твердого берега перед рашинской кузницей.
Оттуда лошади уже сами потащили орудия дальше. Сталкивая австрийских пехотинцев в болото, схватываясь с ними врукопашную, пехота выходила на сухое место и направлялась к костелу.
Неприятель продирался той же дорогой. Но теперь ему противостояли все польские силы. Двенадцать орудий саксонской батареи, пушки Влодзимежа Потоцкого и тринадцатая рота пешей артиллерии Островского были установлены на валу шанца позади костела, в поле со стороны Михаловиц и на берегу озера со стороны Яворова. Все жерла обратились на плотину. Австрийским солдатам надо было пробиться вперед по этому узкому проходу. Здесь-то и завязалось самое жестокое сражение.
Польским пушкам мало вредили батареи Мора, Чивалярда и других, установленные в фалентской низине, за плотиной. Между тем каждый польский снаряд, брошенный вдоль плотины с рашинской возвышенности, наносил огромный урон сомкнутому строю движущейся австрийской пехоты.
Костел, обнесенный четырехугольной оградой, и каменные дома на площади около него служили прекрасным прикрытием для польской пехоты. На плотине медленно вырастали горы трупов польских крестьян из-за Пилицы, русин, чехов, словаков, венгерцев, цыган, валахов…
Польские командиры стали к орудиям. Князь Понятовский переходил от одной пушки к другой и целился тщательно, хладнокровно и умело. Он то и дело посылал адъютантов по направлению к Михаловицам и Яворову, так как на обоих этих пунктах была сильная канонада. Донесения все время поступали благоприятные, неприятель нигде не перешел болота.
Уже спускался ранний весенний вечер, когда пехота Вукасовича через горы трупов вторглась по плотине на рашинский берег. Но под могучим напором батальонов Сокольницкого, отдыхавших за костелом, она снова откатилась за плотину и с возвышенности. С удвоенной силой заработали орудия, дым окутал светлую озерную гладь, плотину, деревья и убогий придорожный хуторок.
Ночь надвигалась, а задыхающиеся, раскаленные жерла все еще изрыгали смерть. Только когда воцарилась непроницаемая тьма, они медленно, медленно прекратили свой рев.
В Фалентах над пожарищем догорало зарево. С плотины, с болот, с берега ночной ветер доносил стоны. Седой туман, медленно поднимаясь над сухими камышами, покрыл эти голоса смерти, как мягким саваном.
На плотине пало две тысячи австрийцев, и тысяча с лишком поляков погибла в фалентском ольшанике.
Была уже глубокая ночь, когда Рафал, весь мокрый, в изорванном мундире, без шапки, выбрался из рядов сражающихся. Он брел наугад по вспаханным полям, направляясь к Опаче. Ему казалось, что он найдет еще там свою вчерашнюю постель. В Рашине ступить было некуда, не то что голову приклонить. Уходя, Рафал видел, как в костел и дома сносили раненых. На полях вдоль дороги рядами складывали трупы.
Ольбромский был весь в жару.
Его мучила вчерашняя рана. Только сейчас дали себя знать новые легкие штыковые ранения. Глаза у него горели, голова пылала, и все же он весь трясся в ознобе. В душе он влек смертельное страдание, с закрытыми глазами он видел все поле боя, в руках нес груды тел, извивавшихся на плотине.
В Варшаве
После ночи, проведенной в одном из пустых сараев еврейского предместья Варшавы, неподалеку от городской виселицы. Рафал проснулся под утро. Сарай стоял поодаль от дороги, однако офицер услышал лязг и стук проходящих пушек, обозов, пехоты. Он выбрался из своего логова и, расспросив пехотинцев, узнал, что это по всей линии отступают поляки. Юноша был вне себя от удивления. Когда в начале этой ночи он уходил из Рашина, вся армия гордилась одержанной победой! А сейчас она со всеми своими силами оставляет поле брани! Как страшно грохотали пушки на этой ночной дороге отступления! Как тяжело, устало и угрюмо шагали, отступая, солдаты!
– Саксонцы ушли! – поясняли они Рафалу из рядов.
– Немец немцу брат!
– Подлые саксонские собаки! В самый разгар боя ушли в тыл…
– Тысяча двести человек, сто пятьдесят гусар, двенадцать пушек, все свои три батальона собрали и ушли…
Рафал смешался с толпой солдат и потащился с ними. По дороге он все расспрашивал о бригаде Сокольницкого. Только утром он узнал, что генерал назначен командующим левым флангом и за Черняковской и Мокотовской заставами прикрывает низины Повислья со стороны Вилянова. Выйдя за вал укреплений, Ольбромский побрел туда с кучкой пехотинцев, отбившихся от своих частей.